— Интересно, если бы сдали золото государству, помогло бы это отцу твоему, Семёныч? Как думаешь?

Семёныч дёрнул щекой.

— Навряд ли… Подумали, что ещё где-то сокрыто.

— У предка твоего золотые прииски по всему краю были. Он и твой прадед вели переписку с Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым. Похоже, что прадед твой был весьма близок с ним и звал его в эмиграцию.

— Слушай, Женёк, не пользуйся такими словами.

— Какими словами? — удивился я.

— «Весьма», «ибо»… Ну, нельзя же так… У меня даже печёнка морщится от возмущения. Тебя, точно, словно из-за кордона забросили, а готовили к заброске русско-говорящие эмигранты.

Я рассмеялся.

— Хорошо, не буду. Двенадцать стульев люблю. Там это: «ибо, ибо…», помнишь?

— Помню. Но не надо…

— Не буду. Сам-то прадед в эмиграцию рванул, а сын его, дед твой, остался почему-то.

— Почему-почему? Надеялся, на что-то, наверное, — поморщился Семёныч.

— Арсеньева после смерти обвинили в том, что он японский шпион и жену его репрессировали и расстреляли.

— С Арсеньевым не всё так просто было, — Семёнычу явно не нравился разговор, но сам прервать его он не мог. — Я слышал, что он помогал разведке американского экспедиционного корпуса, в частности — главе американской военной разведки во Владивостоке, офицеру Берроузу. Свою помощь американским интервентам Арсеньев впоследствии тщательно скрывал, но шила в мешке не утаишь. Всё потом всплыло. И смерть Арсеньева, надо сказать, была очень своевременной. Его бы всё равно арестовали. Своевременной, как говорили наши, для американской разведки. Он умер, вроде как, от остановки сердца, связанной с воспалением лёгких, но врач, когда его вызвали накануне, прописал лекарства и не видел смертельной опасности в его болезни.

Семёныч, похлопал меня по плечу и пошёл дальше на трамвай, а я поднялся в квартиру и завалился на свой любимый кожаный диван. Не хотелось ни о чём думать, и я просто лежал, уставившись в очищенный от паутины и пыли потолок с лепниной. Организм тошнило от размышлений, ко мне вдруг пришёл «дзэн» и я уснул.

С Халиулиным мы в течение всего этого времени консенсуса так и не нашли. Он был сильнее меня, но я технический арсенал у меня был больше. Он отрабатывал один и тот же приём — бросок через плечо с колен. Когда я хотел, он ловил меня на него, но чаще у меня срабатывал рефлекс от прохода в ноги, а именно — отход назад и атака соперника локтями или кулаками в спину. В спину руками я попадал редко, но заваливал противника на спину часто, и это категорически не нравилось чемпиону края.

Он мотал меня из стороны в сторону, накручивая на плечо, но тогда я просто делал зашаг чуть дальше и он промахивался. В конце концов, это ему надоело, и он отказался со мной тренироваться. Это случилось примерно месяц назад. Тренер сначала удивился, увидев, что я сижу на ковре и, как всегда в паузах отдыха, делаю растяжку ног, спины. Потом подозвал чемпиона и о чём-то с ним поговорил. Позвал меня.

— Он говорит, что ты не даёшь ему отрабатывать приёмы. Ты же его спарринг-партнёр и не должен мешать проводить приём.

— Даже когда мы боремся и мне сказано сопротивляйся в полную?

— Не понял… В чём дело, Нурик?

— Он не даёт мне бороться. Сам ничего не делает, и мне не даёт. Он, как червяк извивается и уходит от моих бросков, — сказал через зубы чемпион и отвернулся от нас.

— Так вы, всё-таки боретесь? — зловеще произнёс тренер.

— Ну, боремся. Ему всё равно бы за это «пассивность» показали.

— Сейчас — да. Пока у него силёнок не хватает, а через год он тебя по ковру раскатает, как блин. Не стыдно будет? Он занимается полгода всего, а ты семь, и ты его «сконтрить» не можешь? Лови. Раз ты говоришь, что он проскакивает, лови его ногу рукой и бросай через руку. Вот смотри…

Полукаров вышел на ковёр и поманил меня к себе.

— Не боремся, но делай уход.

Он потянул меня вправо от себя, я переступил, он нырнул мне в ноги, развернувшись спиной, я шагнул дальше и, споткнувшись бедром о его левую руку, завалился на бок.

— Забываем старое, — сказал он с сожалением. — Не бывает на чемпионатах СССР простых соперников и там не победить простыми бросками. Каждый бросок — это комбинация. Работайте. Тебе, Нурик, достался бриллиант, а не соперник для тренировки. Цени его и береги. Он тебя на чемпионат СССР выведет, а потом и на мир.

И Нурик стал меня беречь. Он так и говорил речитативом, когда меня «выводил» и «натягивал» на бросок: «Как повяжут галстук, береги его. Он ведь с красным знаменем цвета одного». И так раз за разом, пока я не взмолился:

— Нурислам Хазылганович, ну пожалуйста, прекратите. Или я перестану ходить на тренировки.

— Что не так? — спросил он.

— Эта ваша присказка… Она достала уже.

— Да? — удивился чемпион. — А мне с ней удобно. На раз, два, три — попытка броска, ты уходишь, я следующие «раз, два, три»… На четвёртый раз тебя ловлю. Как-то так легче, что ли… Ну, раз тебе так плохо, придумаю другое.

И чемпиону пришлось придумать другое, потому, что и я начал тоже контрить на его «раз, два, три», и ломать ему ритм своими «синкопами».

Этим мы занимались и сегодня. Чемпион уже приспособился ко мне и бросал меня гораздо чаще. Однако и я приспособился к нему и стал ловить его. Особенно на мои любимые подсечки, боковые и передние подножки с падением. Их я «лепил» в своё время любому мастеру, если, конечно, удавалось раскрутить. Однако сегодня точно был не мой день и падалось мне гораздо чаще.

Честно говоря, золото, обнаруженное мной в подвале Семёновского дома не давало мне покоя не месяц, а больше. Сейчас был март, а нашёл я его седьмого января. Это Семёнычу я сказал, что месяц, а сам мучаюсь с мыслями о НЁМ уже больше двух. Приду, сяду и смотрю на ящики с самородками и золотым песком. Лампочки повкручивал перегоревшие и сидел смотрел… Потом, день на пятый, как раз к концу каникул, вдруг представил себя, «сидящим с смотрящим» и вспомнил ослика Иа…

— Душераздирающее зрелище… — говорил ослик, видя своё отражение в луже. Я же имел ввиду, и себя и то золото, на которое пялился целыми днями.

А ведь поначалу у меня была мысль не показывать «схрон» Семёнычу, да не прижилась она в моей двойственной душе.

После каникул я стал ездить в свою школу через весь город и мне это сильно не понравилось. Одно дело, вставать рано, ради удовольствия пробежать кросс, а другое дело, плестись рано утром до трамвая с ранцем, а потом стоять в плотно набитом вагоне пятнадцать остановок.

Я терпел месяц, терпел два. Наконец-то «терпелка» моя сломалась. Короче, я в тот же «судный день» позвонил вечером Семёнычу и упросил перевести меня в ближнюю школу. Он долго не сопротивлялся, а только сказал: «Тебе там трудно придётся, Женёк».

На следующий день он взял выписку из паспортного стола. Вместе с заявлением отнёс её во Фрунзенский РОНО. Получил там направление и отвёз его в сорок шестую школу. Через четыре дня я уже учился в другой школе.

Здесь мне учителям ничего доказывать было не надо. За меня говорили мои четвертные и текущие отметки в дневнике, отсутствие замечаний по поведению. Каждый из учителей, позволил себе провести опрос по домашним заданиям, потому, что мальчишек, учащихся почти на одни пятёрки встречали редко, и стали тихо обсуждать меня в учительской между уроками.

К сожалению, ребятам в классе не понравилось, что я за неделю заработал двенадцать пятёрок, в том числе и по физкультуре, но не мог же я, ради них, строить из себя дурака, получая тройки, и решили «отличника» наказать. Когда я в субботу после уроков вышел из школы, меня поджидало восемь человек. Я пересчитал их по головам и нервно рассмеялся:

— Иду с дружком, гляжу стоят, они стояли ровно в ряд, они стояли ровно в ряд их было восемь, — пропел я. — Что, по одному слабо? Сцыкотно? Давайте один на один? С каждым? Восемь раундов?

Я сплюнул себе под ноги.

— Ты у Юдина тренируешься? — спросил самый рослый и я понял, что он не из нашего класса.