Как и в моём мире, «Плот» будет долго пробиваться «сквозь бури дождь и грозы», пока не выйдет на простор и не зазвучит из каждого утюга. Ведь не приняли его ни музыканты, ни Бари Алибасов — руководитель «Интеграла», где сейчас играл Юра. Ха-ха… Да-а-а… Не пришло время.

У каждого человека свои предпочтения, а уж у творческих людей и подавно. О том я и говорил некоторое время назад. Каждый из нас живёт в созданном самолично персональном мире. И в, принципе, нас мало интересуют чужие миры. Бардовщина! Вот так вот!

— Всё! С утреца?

— Давайте созвонимся. У меня другие были планы на утро. Я позвоню. Телефон оставь свой.

— А у тебя тут какой? — спросил, ткнув пальцем в аппарат, Ситковецкий.

— Давайте созвонимся. У меня другие были планы на утро. Я позвоню. Телефон оставь свой.

— А у тебя тут какой? — спросил, ткнув пальцем в аппарат, Ситковецкий.

Я сказал, он записал в маленький алфавитный блокнот. Я записал его номер в свой блокнот. И проводил гостей к выходу.

— С девчонками бы поближе познакомиться, — сказал Кельми.

— Покумают сей1 час. Потом как-нибудь, — улыбнулся я. — Расстроили вы их.

Мне была понятно их поведение и я на них даже не злился. А вот моя молодёжь могла и подраться. Там такая Надежда! Я случайно посмотрел на неё раздетую — зашёл в девичью раздевалку — со спины посмотрел, но там такая рельефная спина! А в одежде — нормальная, симпатичная девчонка.

— Ну, так сейчас успокоим, — «улыбнулся» Макаревич.

— В морге тебя успокоят, — сказал я низким баритоном. Макаревич вздрогнул, а я улыбнулся. — Кавказская пленница. Очень люблю этот фильм. Потом-потом ребята. Всё, пока. До понедельника.

Войдя в Большой зал увидел девчонок и парней пьющих чай и кофе с какими-то плюшками. Они придвинули столы, стоящие обычно ближе к сцене, к передним креслами и мирно попивали горячительные в прямом смысле напитки.

— Вам налить кофе, Пьер? — спросила Светлана.

— Налей чаю, — кивнул я. — Пересохло в горле. В понедельник писать будем в нашей студии «Высокосное лето».

— Ух ты! У них крутая музыка! — сказал гитарист Толик из «девичьего состава».

— У вас уже круче. Уж поверьте мне. Потому они и, э-э-э, испугались пускать вас на фестиваль. Вы круче, но не зазнавайтесь.

— Мы круче, потому что ты с нами, Пьер. Мы все прямо чувствуем твою силу, когда играем. Это не только я… Все говорят. Правда, ребята? — спросила Рита. — Ты, наверное, колдун. Когда ты уедешь, карета превратится в тыкву, а наше платье в обноски?

— Ха-ха! — рассмеялся я. — Ну, я ещё долго тут тереться буду. И не бойтесь на счёт платья. Это пока сценические костюмы, но вы купите себе ещё круче. Вот поедем на гастроли западный мир на уши ставить и купите себе всё, что захотите.

— Тавк у вас же есть уже главный состав! — сказал Семцов.

— Вы все — главный состав. Понимайте это. Каждый из вас уже лучший музыкант в Союзе. Только заакрепить надо моё в вас вливание. Вы — лучшие.

Всё воскресенье я посвятил изучению «базиса и надстройки» социалистического общества, сравнению их с капиталистическими, и попыткой их совмещения. Скрестить ужа с ежом никак не получалось. Простыми словами, организация какого-то ни было производства здесь в СССР, по моим прикидкам не имела смысла. Никакая схема из придуманных мной не работала и я подумал:

— Ну и к чёрту! Не стану открывать в СССР завод по производству грампластинок или колбасы. Никого я тут этим не удивлю, не обрадую и ситуацию с дефицитом не изменю. Оно мне надо? Да и возможно ли победить систему в одиночку? Если уж комитет государственной безопасности ничего сделать не может, то я тут кто?

В очередной раз поняв, а таких попыток уже накопилось с сотню, что не в моих силах справиться со скатыванием «бронепоезда» в пропасть, я позвонил «генералу».

— Товарищ генерал, никак не могу определиться с направлением своей деятельности. Нет ли у вас каких-нибудь мыслей по этому поводу? — сказал я, после тога, как мы обменялись приветствиями.

Голос у генерала был сиплым. Вероятно, мой звонок разбудил его. Я посмотрел на настенные часы. Восемнадцать тридцать две…

— Кхе-кхе, — откашлялся генерал. — Вот, не берёт тебя, Пьер. Выкроил минутку, чтобы вздремнуть, а тут ты, со своим звонком. Кхе… Ты в Союзе всего двадцать дней, а надоел мне, хуже горькой редьки. В Британии от тебя было меньше вопросов и хлопот.

Мы могли говорить свободно, так как и у меня, и у генерала на столах стояли кодировщики сигнала, а комната оборудованы постоянно работающими глушилками.

— Чего тебе не ймётся? Ты с жильём своим определился. Что ты как пёс помойный в кабинете ночуешь? Понаедут журналюги зарубежные, а у тебя и жилья нет. Ты смотрел квартиру на Косыгина?

— Смотрел.

— И что?

— Это не серьёзно, товарищ генерал. Жить в трёхэтажном гостевом доме, предназначенном для иностранных правительственных делегаций? Это смешно!

— Это, млять, ты делаешься смешным и нас позоришь, проживая в кабинете директора театра. Ты не понимаешь что ли, что ты тоже — правительственная делегация, а рассуждаешь как последний босяк проживающий в СССР с рождения. У тебя менталитет советский! Ты палишься по полной. Жил в Париже в особняке, а тут довольствуешься каморкой Папы Карло…

Генерал перевёл дыхание и снова откашлялся.

— Чтобы сегодня же переехал на Косыгина. Или в крайнем случае на Мосфильмовскую. Но лучше на Косыгина. Там, всё-таки, под нашей охраной особняки.

— И что я там буду делать в двух этажах?

— А что ты в Париже делал? То и там делай. Вечеринки закатывай, выставки свои. Богема к тебе потянется.

— Богема — это цыгане, — напомнил я. — Тогда зачем я здесь студию звукозаписи делаю?

— Как это — зачем? А где ещё? Там себе домашнюю студию сделаешь, в театре будет рабочая. Всё правильно. И ещё. Раз уж позвонил, скажу. Там в университете есть такая Игумнова Зоя Петровна. Это жена Кузнецова, кандидата в члены Политбюро, первого заместителя Председателя Президиума ВС СССР. Она читает лекции по «основам марксизма-ленинизма» на географическом факультете. Баба она неплохая, но её закусило, что целый Большой театр, как они называют твою сцену, отдали какому-то рок-клубу. Она курирует «Клуб географов „Паганель“», куда приглашает каждый месяц представителей МИДа. А раньше в поточной аудитории факультета проходили даже концерты, но их запретили. И вот вы тут со своим роком. Обиделась она, короче. Дама возрастная. Девятьсот третьего года рождения.

— Ух, ты! Семьдесят пять тетке?! И она ещё буянит?

— Осторожнее с ней! — не принял моего тона генерал. — Если придёт, лучше вообще молчи. Хотя вряд ли тебе это удастся. Стой! Что значит «буянит»? Вы встречались?

— Встречались, — ответил, вздохнув я. — На той неделе заглядывала в театр воо время репетиции. Спасибо, что предупредили, но, полагаю, уже поздно. Я её уже послал.

— Куда послал?! — испугался генерал.

— Куда? В Московский горком партии и в Совет министров.

— И что она сказала?

— Сказала, что пойдёт и туда, и туда. А что мне ещё оставалось, если она верещала, как бензопила «Дружба» и никак не хотела уходить? Грозилась костьми лечь. Вспоминала, как закрывала предыдущих театралов.

— Странно. Там же у них на двадцать первом этаже многие выступали: Высоцкий в этом году, группа «Цветы» в начале семидесятых, — Так она, наверное и закрывала, чтобы самой перебраться, а тут мы…

— Ладно. Что сделано, то сделано. Сегодня же чтобы ночевал в отведённом тебе доме. А то не дай бог ещё она тебя с девками в кабинете застанет, беда будет.

Моё лицо запунцовело.

— Какие девки, товарищ генерал? Французо туристо! Облико морале!

— Всё-всё! Знаю я твоё облико, предпочитающее двух блондинок, вместо одной. И это… Не сегодня — завтра к тебе люди приходить станут и узнают, что ты живёшь, как несчастный Буратино. Не позорься и нас не позорь. Уже сейчас за тобой наши папараци пытаются охотиться. А после фестиваля и подавно. Привыкай, обживайся.