Все вдруг повеселели и стали такими добрыми-добрыми. Даже Макаревич, почувствовавший запах больших денег, вдруг улыбнулся мне. Жаден был Андрюша. Оттого и разругались они с Кутиковым. Да и потом ни с кем не будет находить из-за денег «общий язык».

— Конечно, тогда, его надо взят на фестиваль. Сверх программы! Пусть покажет, как надо делать рок! — сказал Макаревич.

Эта ситуация мне вдруг до боли напомнила сцену из кинофильма «Гараж», когда в очереди восстановили ветерана отечественной войны, узнав, что он ветеран. Ха-ха… И даже Троицкий сморщился так же как председательша, вынужденная в срочном порядке менять решение.

Я смотрел на них и мне хотелось сказать: «А не пошли бы вы вон, господа-товарищи!», и если бы мне было двадцать пять лет, как по паспорту, я бы так и поступил, но я был стар, мудр и терпелив. Я-то наехал на них только потому, что хотел напугать их и как-то спозиционировать себя перед ними, как француза. Не начинать же первому: «А вот я, ещё и француз…». Херня это. А так, вроде как представился вынуждено. Да-а-а…

— Ситуёвина, — почесал затылок Кельми. — И что делать сейчас? Наговорили тут некоторые. Говорил ведь, что хорошие ребята. Наши. Это сразу видно.

Кельми встал и, разведя руки, то ли в извинительном жесте, то ли в желании обнять, сделал несколько шагов ко мне. Но я остался стоять. Слева от сцены внизу. Не увидев от меня нужной ему реакции, Кельми развернулся к своим «товарищам» с такими же распростёртыми руками и обратился к ним:

— Ну, что, братцы, усралися, так усралися, надо признаться честно. Товарищ Делаваль приехал из самого городу Парижу, чтобы нести нам доброе-вечное, а мы его на фестиваль его родной рок-музыки не пускаем. Смешно-с, товагищи. И будет, конечно, не очень приятно прочитать об этом в «Комсомольской правде». Да, Тёмыч? Я бы на месте гражданина Делаваля назвал статью: «Как меня встретил „Русский Рок“».

— А что? Мы всю правду сказали! — иезуитски улыбаясь, сказал Макар. — Абсолютную правду. Я и сейчас скажу, что товарища Делаваля, или как его там, э-э-э, не следует допускать до фестиваля в качестве конкурсанта. Мы тут учимся, так сказать, играть рок, а он заявляется соревноваться? Вот это уж точно не по джентльменски, или как там?

— Я поясню, если не все поняли, — сказал я. — Студенты настоящие. Занимаются со мной кто неделю, а кто — две. Песни и музыка мои — да. Но ведь и вы можете играть мои песни. Кому дать?

— Э-э-э…

Троицкий сначала впал в ступор, потом сказал:

— Логично.

— А что есть? — Спросил тут же Макаревич.

— Много чего. Но об этом разговор будет после. Сначала хотел бы услышать ваше решение, товарищи.

Все посмотрели на Троицкого.

— Т именно, что хочешь участвовать? И никак иначе, да? Гостем не прокатит?

— Не прокатит! — покрутил головой я.

— Но там, действительно, всё давно решено, — сказал Троицкий.

— Думаю, даже, что на некоторое время вперёд, — сказал и хохотнул Кутиков.

Я посмотрел на Александра и улыбнулся ему. С его стороны я ощущал искреннее добросердечие. Ха-ха! И желание добраться до моей студии звукозаписи, под которую я перестраивал малую — репетиционную — сцену театра. Это был небольшой зал человек на тридцать зрителей. Помнится в дальнейшем его переделали под небольшой спортзал. Сейчас там имелась сцена, которую я пока не собирался разбирать, и свалка старых театральных кресел, которую мне уже разобрали и складировали в один угол.

Именно на сцену я пока установил аппаратуру. Хотел сначала наоборот, а потом подумал, что сверху виднее. Может быть когда-нибудь я отделю записывающую аппаратуру стеклом, но пока и так мне абсолютно всё нравилось.

Там у меня стоял огромный, больше моего сценического в четыре раза, микшерский пульт, который я собирал две ночи, так как дни были заняты абсолютно. Стояли многоканальные магнитофоны, компьютер, в котором я «выпиливал» что-то подобное «FL Studio» и так и не мог «допилить» уже года три.

В зале стояли усилители, комбики, микрофоны, барабаны, шкафы. Сюда я и привёл «гостей», когда Троицкий тоном товарища Саахова сказал: «Ну, хорошо!» и при этом с таким намёком посмотрел на меня, что мне подумалось, что придётся «двадцать пять баранов и холодильник» в институт, где работает Артёмий, завезти. То есть: двадцать пять компьютеров и сервер.

Гостям студия понравилась.

Кутиков, с видом специалиста, осмотрел пульт, и, с моего молчаливого согласия, потрогал кнопки и ползунки.

— Так, э-э-э, что, сюда можно приходить и писать? — с ноткой недоверия спросил Кельми.

— Можно, — кивнул головой я. — Тут будет продюсерский и звукозаписывающий центр лэйбла «Delaval». Он, кстати, зарегистрирован во Франции.

— А это, что за станок? — спросил Ситковецкий, заглянувший в каморку, когда-то служившую раздевалкой.

Я таинственно улыбнулся.

— А догадайся.

— Какой-то сложный проигрыватель, — сказал Кельми, тоже заглянувший в каморку.

— Да это станок для нарезки винила! — воскликнул Макаревич. — Я такой видел у… У одного человека.

— Ну, наверное, не такой, — усмехнулся я.

Этот «резак» собирали по моему проекту и он был один в один как тот виниловый рекордер T560 немецкой компании Souri’s Automaten Ulrich Sourisseau, что стоял у меня дома. Несмотря на то, что устройство выглядело так, будто его собрали на коленке в гараже, и у Т560, и у моего детища результат получается вполне профессиональным. В стандартный комплект T560 входил механизм для нарезки, алмазный резак, микроскоп с 40-кратным увеличением, 40 Вт и 220 В лампа, все необходимые кабели и адаптеры, блок питания и 19-дюймовый основной блок со встроенным корректором RIAA, регуляторами глубины дорожки и температуры режущей головки. Я же снабдил его: пылесосом, модифицированным микшером, лучшим в мире усилителем, и внес множество других усовершенствований.

— Это, что, можно пластинку сделать? — спросил Кавагое.

— Можно. Вот смотри.

Я подошёл к железному двустворчатому шкафу и распахнул его. Музыкантам открылась волшебная для них картина — в левом отделении шкафа стояли в специальных пазах виниловые болванки, упакованные в полиэтилен, а рядом уже нарезанные мной пластинки. Я сделал пробную «партию» из десяти штук «битловского репертуара» моего первого состава. Им на память. И даже «конверты» заготовил, правда пока без рисунка.

— Вот нарезал пробную партию «битловского репертуара» моего первого состава. Мы играли его тут на танцах. Послушаем?

Все, кто втиснулся в каморку, кивнули. Я взял один диск и мы вышли в «студию». На бывшей сцене имелся и рекордер. Я включил его и положил на него диск. Послышался характерный потрескивавший звук в колонках, а потом зазвучал «A hard days night» и другие композиции.

После прослушивании первой стороны, я спросил:

— Как вам запись?

— Это кто играл? — спросил Кавагое.

— Я с ребятами.

— А пел?

— Я… С ребятами.

— Там расклад на три голоса один в один, — обернувшись к «зрителям» сказал Кавагое. — Охренеть.

— Хорошая запись, — перебил его Троицкий. — Разрешение есть?

— У меня есть не разрешение, а постановление совета министров, где мне разрешена звукозапись и её тиражирование как на магнитных, так и на иных носителях. Но я пока печатать пластинки не собираюсь. А вот станок по отливке матриц поставлю. Но не здесь. А «Мелодия» будет штамповать.

— У них винил — гавно, — сказал Кельми. — Спиливается за раз. А у тебя пласты фирмовые, смотрю. У них радуга просматривается.

— Да, фирма.

— Зря не собираешься пласты печатать, — сказал, скривившись, Макаревич. — Прибыльное дело.

— Там видно будет, — пожав плечами, сказал я. — Если дадут возможность, обязательно открою завод.

— Когда можно будет воспользоваться твоей студией? — спросил Ситковецкий.

— После фестиваля. Сейчас сильно занят репетициями.

— Что там вам репетировать? — удивился Ситковецкий. — У вас уже всё на мази. Давай лучше мы к тебе придём завтра- послезавтра. Поможешь нам звук сделать. Не нравится мне звучание наше.