Кевин откашливается и стучит снова, так же сдержанно, но по-прежнему безрезультатно. Понизив голос, он обращается к директрисе:

— Возможно, будет лучше, если я поговорю с Эйдин наедине?

Кевин сам ощущает некоторую иронию в своих словах, учитывая, что именно его эпический педагогический провал и привел к нынешнему затруднительному положению. Окинув его сердитым взглядом, пожилая матрона поворачивается спиной и удаляется, шаркая ногами. Ее удобные, практичные туфли при каждом шаге перешептываются, будто заложники, зовущие на помощь сдавленными голосами.

— Мистер Гогарти, — говорит она перед тем, как выйти в коридор, — вы, конечно, понимаете, что это переходит всякие границы.

— Совершенно верно. — Он кивает и улыбается с беззаботным видом, словно они только что познакомились на коктейльной вечеринке и теперь расстаются друзьями.

— Я дам вам еще немного времени, но потом буду вынуждена принять более решительные меры.

— Ясно. Спасибо.

Директриса уходит, а на ее помощницу, присутствие которой только добавляет неприятного волнения в крови, словно он только что хлопнул пару бокалов шампанского натощак, Кевин не решается даже взглянуть.

— Мисс Берд, — зовет ее Мерфи.

Кевин не готов отпустить Роуз, пока она не скажет хоть что-нибудь, хотя он и сам не знает толком, каких именно слов ждет. Нужно как-то дать ей понять, что ничего страшного не произошло (хоть это и неправда), что в будущем между ними возможны вполне цивилизованные отношения, пусть и без особых сантиментов.

— Мисс Берд? — говорит он.

Роуз поворачивается к нему. Выражение ее лица бесценно: в нем, пожалуй, можно разглядеть и неутоленную страсть, но видна и печаль, и дружеская солидарность, и по меньшей мере симпатия, и глаза щурятся по-доброму.

— Не вздумай вякнуть о нас ни одной живой душе, — шепчет она. — Иначе я тебя закопаю, Богом клянусь.

Кевин отшатывается.

Теперь-то он видит, что и прищур был скорее злобным, и неутоленная страсть больше похожа на ненависть. Позже он будет вспоминать этот момент и заново изумляться — и ее словам, и тому, какое время она для этого выбрала. А еще позже — тому, как плохо он сам, оказывается, разбирается в людях.

Роуз уходит, и стремительное цоканье ее каблучков кажется комичным на фоне тяжелых шагов начальницы. Ну и парочка! Кевин отворачивается от этих ужасных женщин, возвращаясь мыслями к своей девочке, и колотит в дверь уже настойчивее: шесть раз подряд, и с такой силой, что сам чувствует, как дверь ходит ходуном.

— Эйдин, — шипит он. — Открой дверь сейчас же. Сейчас же! Это переходит всякие… Господи, это… это очень большая ошибка, Эйдин!

Он пытается представить, что она там делает. Если плачет, то тихонько. Если шевелится, то украдкой. Может, протирает тряпкой полки с припасами или просто насмехается над ними, наслаждаясь вниманием? Видит Бог, в последнее время, после той домашней заварушки и переезда к Мейв и Мику, он и впрямь ее вниманием не баловал.

— Ты делаешь себе намного хуже с каждой минутой, пока сидишь там. Если не выйдешь сейчас, то увязнешь еще глубже, а ты и так уже влипла по самые уши. Давай, рассказывай, что случилось. Сейчас же!

На протяжении всего этого бесполезного монолога, пока Кевин чувствует, что расстановка сил в этой борьбе ощутимым образом меняется, его дочь молчит. Господи, уж кому-кому, а ему-то не привыкать вести переговоры с эмоционально неустойчивыми людьми. С тех пор, как он покончил со статейками для глянца и с ролью льстеца, угождающего прихлебателям знаменитостей, чтобы подобраться поближе к их клиентам, это стало делом его жизни. Вот эта никем не воспетая родительская круговерть: выслушивать, отвлекать, развлекать, смешить, рассказывать сказки, поддерживать, мягко направлять, чувствовать боль своих детей и при этом учить их делать правильный выбор — как в моральном, так и в практическом отношении, — и, скрестив пальцы, надеяться, что они не вырастут оболтусами.

— Слушай, я уверен, что ты ничего такого не хотела, я же знаю, что ты не хотела никому причинить зла. Я хочу сказать — одно дело, когда вы ссоритесь с сестрой, это нормально, но тут уже…

В кармане звонит телефон. Кевин достает его, и на экране светится: «Жена». Ага, теперь она на связи? Теперь ей стало интересно? А когда он бомбардировал ее звонками… он-то был здесь, в гуще событий, а она — где-то там! И он нажимает «отклонить».

— Я догадываюсь — это была идея твоей подруги? Как ее зовут? Это она подсунула… — У него язык не поворачивается это выговорить. — Или ты? Слушай, если ты не расскажешь, мне придется спросить ее. Позвонить ее родителям.

Кевин вздыхает.

— Ты правильно сделала, когда рассказала о том, что… съела мисс Бликленд. Но ты должна рассказать мне обо всем, что произошло, Эйдин. Должна выйти и иметь смелость отвечать за свои поступки. И, знаешь что — мы с тобой вместе будем отвечать.

Он смотрит на часы и думает — не вернулась ли еще директриса на свой командный пункт и не приведет ли с минуты на минуту слесаря, чтобы решить эту не поддающуюся решению проблему?

— Но вот чего ты все равно не сможешь сделать, так это просидеть там всю жизнь. Во-первых, рано или поздно захочется в туалет, верно? И есть когда-нибудь захочется. И пить. И спать. И ногти стричь тоже нужно, иначе дойдешь до такого состояния, как та странная женщина из Книги рекордов Гиннесса, помнишь? Албанка, кажется, с такими гнутыми ногтями, самыми длинными в мире — два метра, кажется. Жуткие когти! Ты же понимаешь, что она с ними ничего делать не может? Даже руку никому не пожмешь, если не хочешь искромсать человека на ленточки. Даже сообщение не может никому послать по телефону! Ужас! В общем, все, что она может — это сидеть за кухонным столом и позировать, когда фотографы приезжают каждый год, чтобы сделать снимок для Книги рекордов Гиннесса. Ты что, хочешь быть как эта женщина?

Он стучит в дверь.

— Ну ладно. Хорошо.

«Думай!» — приказывает он себе. Он хочет достучаться до ее неприступной души — неужели это невыполнимая задача? Кевин мысленно роется в своем прошлом в поисках какой-то точки пересечения, какого-то общего знаменателя, который помог бы перекинуть мостик между ним и дочерью. Он вспоминает собственные подростковые выходки: запрещенный по возрасту алкоголь, сигареты, тайные уходы из дома, тайные проникновения куда не следует, тайные проникновения подружек в его дом и обратно, езда без прав. Ничего из этого сейчас не подходит. Он пытается вспомнить какой-нибудь момент отчаяния в своей жизни. Вспоминается одно из его комических выступлений в Лондоне, тогда он откалывал шутки про мужиков в пабе, а потом, спрыгнув с табурета, изобразил старика, приходящего домой из магазина, шарящего руками в карманах брюк. Изобразив на лице ужас, он выдал: «Яички? Разве я покупал яички?»

Ну да, не лучший его номер, но воцарилась уж чересчур гробовая тишина. Он помнит, как в ужасе смотрел в темный зал. Ослепленный прожектором, Кевин видел только силуэты людей, полный темных фигур зал. Ему хотелось только одного: как можно быстрее сбежать со сцены, и он стоял, пытаясь понять, где выход — справа или слева, но в этот момент откуда-то из задних рядов послышался знакомый смех. Смеялась Грейс. Она была в зале. И яички ее не смутили.

— Я здесь, Эйдин. Давай просто обсудим все?

Эйдин фыркает.

— То есть мы не можем даже поговорить? Разве мы с тобой больше не друзья?

— Друзья! Ты что-то не захотел со мной разговаривать, когда засунул меня в эту адскую дыру.

Кевин слышит какое-то шевеление — кажется, она усаживается поудобнее.

— Я ненавижу эту школу, — с чувством говорит Эйдин. — Я никогда не хотела сюда ехать. А ты слушать ничего не хотел. Когда мы с Нуалой ссоримся, ты всегда ее одну защищаешь, каждый раз, хотя ничегошеньки не знаешь и не понимаешь. Ты даже не слушаешь.

Нуала? Она-то тут при чем? Что за глупости?

— Ты никогда не слушаешь.

— Неправда.

Или правда?

— Ну ладно, может быть, отчасти правда. Я… — Он долго молчит и наконец говорит: — Да, может быть, ты и права. Мне очень жаль. И послушай — я знаю, тебя наверняка тревожит то, что происходит между мной и мамой. Но это все временно. Тебе не о чем беспокоиться.