Но подействует ли его обаяние в дун-лаэрском полицейском участке?

Сейчас Кевин стоит в позе футболиста (он ведь когда-то играл) во время совещания игроков и внимательно слушает сержанта О’Коннора, того самого, что доставил ее сюда. Ей часто кажется, что Кевин так любит спорт — бег, теннис, сквош, — потому что много лет наблюдал за болезнью Питера, и изо всех сил старается избежать участи отца. Сейчас он то и дело кивает, затем, кажется, прерывает сержанта длинной тирадой, и снова кивает, скрестив руки на груди. Всю ее жизнь, думает вдруг Милли, мужчины обсуждают ее дела между собой и принимают решения за нее. Интересно, как бы поступили в сложившейся ситуации «Золотые девочки»?

Наконец эти двое — грозная боевая единица противника, маленькое темное облачко, предвестие смертоносной бури — направляются к Милли Гогарти, и у той кружится голова от странного ощущения: будто все вдруг перевернулось с ног на голову, будто Кевин тут старший, а она — маленькая непослушная девчонка. Что он будет делать — ругаться, угрожать, кричать? Или пожалеет свою непутевую мать, простит и забудет все?

— Вы меня слушаете, миссис Гогарти? — уточняет О’Коннор, когда все трое — сам сержант, второй полицейский и ее сын — со скрежетом придвигают стулья поближе к ней. Давным-давно уже Милли не оказывалась в окружении мужчин, тем более таком близком окружении, и неистребимая слабость к противоположному полу слегка придает ей бодрости. Она застенчиво улыбается, начиная соображать, что дело еще можно повернуть в свою пользу. В конце концов, она ведь даже с инсультами Питера как-то справилась, со всеми тремя, и говорить его заново выучила! И смерть его пережила, а задолго до того похоронила малышку Морин. А сейчас-то что — пустяк, можно сказать. Кевин сидит почти вплотную к ней, отчужденный и строгий, и избегает встречаться с ней глазами.

— Принести вам чего-нибудь? — спрашивает О’Коннор. — Кофе, чаю?

Милли отказывается и кивает в знак того, что она спокойна и готова слушать.

— Проблема вот в чем: вы ведь уже не первый раз прихватываете что-то в магазине мистера Доннелли, верно? Он готов был закрыть на это глаза разок-другой, но теперь это уже похоже на издевательство, понимаете?

— Джентльмены, — бодро начинает Милли, хотя голос у нее заметно подрагивает. — По-моему, это просто недоразумение. Видите ли, я была в магазине, и моя подруга Кара О’Ши… знаете ее? Мать Райана и Дары О’Ши — они оба превосходные моряки, переплыли Ла-Манш на такой малюсенькой лодочке, величиной с ванну… когда же это было? Нет, постойте…

— Прошу прощения, — неожиданно вмешивается Кевин, вскакивая на ноги. — Вы позволите мне переговорить с матерью наедине? Одну минуту.

Не успевает кабинет опустеть, как он резко разворачивается к Милли, обжигает ее грозным взглядом, и ей становится ясно, как день: ни на милосердие, ни на амнезию с его стороны рассчитывать не приходится.

— Они хотят предъявить тебе обвинение в краже, мама, — шипит Кевин, — так что игра в полоумную бабулю тут не прокатит.

Капля слюны с его губ летит прямо в Милли, она инстинктивно увертывается и смотрит, как капля падает на металлическую табуретку, отполированную, должно быть, задницами сотен закоренелых преступников.

Про себя Милли гадает, где сейчас копы — можег, торчат в соседней комнате, за стеклом, прозрачным только с одной стороны, как в «Законе и порядке», и подсматривают сквозь него за разворачивающейся драмой. И правда, замечает она — вот же оно, квадратное окошечко в стене напротив. Милли тут же принимает невозмутимый вид и улыбается своему дорогому мальчику — она ведь его, разумеется, нежно любит, несмотря ни на что.

— Вот бы узнать, — говорит Кевин, — чему это ты улыбаешься в такой-то момент.

— Все это можно уладить. Я ведь хожу к Доннелли уже столько лет. Я их постоянный клиент.

— Постоянный клиент! — У Кевина отвисает челюсть, а глаза сужаются в сердитые щелочки, словно проделанные игрушечным ножом дошкольника на пластилиновой рожице. — Я уже всерьез начинаю сомневаться в твоей вменяемости.

По спине у Милли пробегают мурашки. Вот такие профессионально-жаргонные словечки непременно застряли бы в мозгу у того, кто ищет способы выставить свою мать слабоумной и сплавить в специальное заведение.

— Да нате, забирайте все! Я даже луковые кольца не съела! — кричит она, переворачивает сумку вверх дном, и все ее содержимое высыпается на пол фантасмагорическим дождем. Позже Милли сама будет изумляться собственной глупости: ведь если полицейские и вправду наблюдали за ней, она своими руками дала им неопровержимую улику. Из сумки вываливаются краденые чипсы, поздравительная открытка и, наконец, тяжело шлепается уже начинающий темнеть банан. Милли подбирает его с пола: за всеми тревогами и волнениями этого дня она забыла пообедать.

— Ради бога, скажи, что ты не собираешься это есть.

— Я умираю с голоду.

— Слушай, ты хоть соображаешь, во что влипла? Ты в курсе, что, если тебе предъявят обвинение, это попадет в газеты?

— Ха! — свирепо взвизгивает Милли. — За какой-то сраный пакетик чипсов?

— Каждую сраную неделю! В одном и том же сраном магазине! Я же тебя предупреждал в прошлый раз. — Кевин встает и начинает расхаживать по комнате взад-вперед, как леопард в клетке. Милли не может понять — не то он нарочно распаляет свой гнев, не то, наоборот, старается его подавить. — У них есть уже целый список всего, что ты успела за это время стянуть.

— О чем ты?

— Доннелли поставил камеры видеонаблюдения месяц назад, — поясняет Кевин.

Милли кое-как поднимается на ноги.

— Кевин, прошу тебя! Прошу! Я не могу идти в тюрьму! Нет. Нет. Нет. — Чувствуя, как кружится голова, она упирается ладонями в шаткий столик — он идиотски скрипит, чуть до него дотронешься. Вот сейчас она и впрямь готова рухнуть на пол, без всякого притворства. Еще девчонкой она то и дело норовила тайком сунуть в карман то мятную конфетку, то карандаш, пока отец со своим обычным серьезным видом не пригрозил, что скажет кассиру — а тот уж наверняка упрячет ее в тюрьму Маунтджой. Тогда это сработало, а теперь силы воли уже не хватает, и она не в состоянии сдержать свои шаловливые пальцы, побороть эту чудовищную тягу.

Милли слышит шаги сразу нескольких человек, и у нее мелькает внезапная надежда: может быть, полицейских за стеклом все-таки растрогал вид благонамеренной дамы, к тому же такой улыбчивой, которая едва стоит на ногах, держась за стол в кабинете для допросов, и умоляет о пощаде? Но шаги проходят мимо и затихают.

— Ну-ну, возьми себя в руки. Успокойся. — Кевин подходит к матери, помогает ей сесть и тоже садится. — О тюрьме пока что речи нет. Не будем преувеличивать. — Он протягивает к ней руку, но тут же опускает. Ласковые жесты Кевина слишком часто обрываются на полпути. — Понимаешь, они просто хотят, чтобы до тебя дошло, чтобы ты осознала, насколько это серьезно. Тебе предъявят обвинение.

— Публично?

— Попытаемся уладить дело без огласки, но не могу ручаться, что это не выйдет наружу.

Милли закрывает лицо руками — когда-то она ими гордилась, а теперь они напоминают птичьи лапки с толстыми, как черви, жилами. Аристократические руки — так говорил ее Питер. Как у настоящей леди.

Сын вздыхает, легонько постукивает по столу кулаком, а затем потирает ладонями макушку — жест, который всегда выдает у него сильный стресс.

— Они готовы прийти к соглашению, но на определенных условиях.

— На любых.

— Тебе придется признаться в том, что ты сделала, извиниться перед Доннелли. И показать, что искренне хочешь исправиться.

— Да, конечно, сколько угодно.

— Ты должна это прекратить. Поняла, мама? Это. Должно. Прекратиться.

Милли с невыразимым облегчением роняет голову на руки.

— Что бы я только без тебя делала?

— И еще одно. — Он откашливается. — Мы наймем помощницу, которая будет приходить в Маргит.

— Кого?

— Человека, который будет наведываться, сиделку…