— Я хотела бы заказать такси, — шепчет она.

— Не слышу, милочка.

Голос грубый — настоящий дублинец, все как она любит.

— Я хотела бы заказать такси на три часа ночи. Но нельзя ли, чтобы водитель дождался меня за углом? А в дверь чтобы не звонил. Ни в коем случае.

— Это что, розыгрыш какой-нибудь?

— Нет, не розыгрыш. У меня есть пятьдесят евро.

— Даже так? И куда же вам нужно?

— Домой. Но я не хочу, чтобы водитель звонил в дверь, он тут всех перебудит.

— Так, понял. По какому адресу подъехать?

— К «Россдейлу». Это…

— Я знаю, где это. А едете куда?

— Это я водителю скажу.

— Мне нужно отметить в заказе.

— Вот приедет, тогда скажу.

Мужчина вздыхает.

— Ладно, а зовут вас как?

Имени не нужно.

— Ясно. То есть человек без имени едет в никуда в три часа ночи?

— Именно так.

— И номера телефона, как я понимаю, тоже нет?

— И к Двери пускай не подъезжает, пожалуйста, не забудьте ему сказать.

— А вы, часом, не миссис Гогарти из Дун-Лаэра?

Милли бледнеет.

— Кто это?

— То-то я слышу, голос знакомый. Как поживаете, миссис Гогарти? Это я, Джон.

— Джон?

Но она тут же вспоминает: Джон — толстяк с черной бородой, который живет на одной улице с Веселой Джессикой и никогда не закатывает во двор свои мусорные баки.

— Привет, Джон.

— Похоже, вы там готовите какую-то секретную операцию, миссис Гогарти.

— Вовсе нет, — небрежно отвечает она.

— Очень уж осторожничаете.

— Как там моя подруга Джессика?

— Насколько я знаю, отлично. Кажется, в будущем месяце собирается к своей племяннице в Бруклин.

— Вот как? — переспрашивает Милли и думает про себя: «Молодчина». Она скучает по ВД — столько всего накопилось, о чем можно было бы поболтать, — но все не может заставить себя позвонить. — Вот и прекрасно.

— Ну что ж, до скорой встречи.

В ночную смену вместо нескольких медсестер на этаже дежурит только одна, и сегодня это Агата — довольно милая иммигрантка из Польши. Голова у нее наполовину выбрита, и одна-единственная серебряная сережка-гвоздик поблескивает, как сигнальный огонек, на кончике крупного носа. Впрочем, сейчас его не видно за развернутой польской газетой, которую Агата покупает на паях с дневной медсестрой из Варшавы.

— Еще не спите? — спрашивает Агата.

— Я сегодня что-то ужасно зябну, Агата. Вы не могли бы сделать мне грелку?

— Одеяла нет?

— Есть одеяло. Но мне кажется, я заболеваю чем-то ужасным.

— Такие грустные новости вчера, да? Вы грустная?

— Без сомнения.

— A-а. Хорошо. — Агата неохотно складывает газету с новостями о родине. — Сейчас вам принесу.

— Вот и умница, — говорит Милли. — Спасибо. Она еле удерживается, чтобы не пуститься в пляс.

Теперь, когда Агату удалось отвлечь, по коридору третьего этажа можно идти как по бульвару — вот только рюкзак Эйдин, набитый всякой всячиной, тяжело давит на поясницу. Милли преспокойно добирается до лестничной клетки. Теперь еще два пролета вниз, и дело в шляпе. Она спускается неслышно, как ниндзя, примерно на каждой третьей ступеньке останавливается, прижимается к стене и чутко вслушивается, словно полицейский из какого-нибудь телесериала, выслеживающий преступника. Дойдя до первого этажа и собравшись с духом, выглядывает из-за угла и видит у главного входа здоровенного волосатого парня, которого до сих пор никогда не встречала. Но это ее не удивляет: она и раньше видела, что здесь дежурят охранники. Неожиданным оказывается другое: сверхсовременная панель безопасности, встроенная в стену у двери, и мигающая на ней красная лампочка. И как только она, женщина, казалось бы, довольно наблюдательная, до сих пор не замечала эту окаянную штуку? Понимая, что план нуждается в корректировке, Милли ныряет в первую попавшуюся спальню.

Она оказывается в темной одноместной комнатушке — меньше, чем у нее, но в остальном оборудованной по тому же стандарту. В одном углу беззвучно светится телевизор, отбрасывая вспышки света на обитательницу комнаты — храпящий ком под одеялами. Милли у двери переводит дыхание. Выходит, ее затея была нелепой и неосуществимой? Надо подумать. Код наверняка хранится на стойке регистрации — или в выдвижном ящике или, более вероятно, на стикере где-нибудь возле монитора. Поручение данное Агате, не займет у той много времени, и Милли остается только порадоваться, что она позаботилась включить свет в туалете и закрыть дверь — на случай, если медсестра окажется слишком настойчивой. Но скорее всего, девушка просто оставит грелку на постели и пойдет читать свою газету.

Милли подходит поближе к бесформенной груде на кровати и изумленно выпучивает глаза: она узнает своего старого заклятого врага — Элизабет Холдинг. Во сне Холдинг кажется тихой и безобидной, даже несмотря на тяжелый храп застарелой пьяницы. Одна нога у нее свесилась с кровати — она похожа на недоношенного младенца, закутанного в одеяло, а из-под одеяла торчат два безобразно распухших, будто тронутых гангреной, пальца. Над кованой железной кроватью (привезенной из дома — вернейший признак того, что Элизабет Колдинг находится тут в незавидном статусе пожизненного пациента) висят десятки украшений из витражного стекла в форме щенков, звездочек, единорогов, сердечек. Такие продаются в любом рукодельном магазине, и их можно запекать дома в духовке — некоторых бабушек увлекает такое занятие.

Смотри-ка ты!

Милли, растроганная, хоть ей сецчас и не до того, делает шаг к кровати старой пьянчуги, нечаянно задевает пару стеклянных ангелочков, и они звякают друг о друга. Желтый котенок рядом стукается о пряничный домик, а за ними, по принципу домино, начинают дребезжать и все остальные фигурки. Милли вскрикивает и старается удержать их руками. Элизабет Колдинг ерзает во сне, но не так уж сильно — можно не опасаться. Милли еще какое-то время выжидает, пока в комнате не становится тихо.

Визг раздается, как только она выходит из спальни и не успевает еще убрать руку с дверной ручки. Милли оборачивается и видит, что офицер Колдинг сидит на кровати, словно какое-то дикое привидение из викторианского романа: в лице ни кровинки, волосы торчат во все стороны, как ершики для прочистки труб, рот — огромная зияющая буква «О». В безумном, как у зомби, взгляде ее широко распахнутых глаз есть что-то такое, от чего у Милли мурашки бегут по коже. В смятении и ужасе она на какой-то миг ясно видит перед собой будущее этой женщины: безвыходное одиночество в этой тесной комнатке, где она будет лежать, всеми забытая, на больничной койке, бормоча какой-нибудь бессвязный бред, давным-давно не нужная и не интересная никому, кроме тех, кто присматривает за ней за деньги.

— Сестра! — хрипло каркает Колдинг.

— Ш-ш-ш, — шипит Милли. — Завтра вы проснетесь и…

— Сестра!

— Я вам ничего плохого не сделаю…

— Сестра-а!!!

— Да, да, я взяла у вас книгу, признаюсь. Но ведь только на время. Я бы ее непременно вернула. Она сейчас в моей комнате, так что можете пойти…

— Сестра-а!!!

Милли выскакивает за дверь и снова оказывается в коридоре. Она лихорадочно ищет, где бы спрятаться. Справа сплошные двери; слева — стойка регистрации, и оттуда уже доносится скрип стула, значит, охранник сейчас выйдет прямо на нее — выяснять, отчего вопила безумная Джейн Эйр. У Милли такое чувство, будто она стоит раздетая до трусов: она полностью беззащитна, никакого физического барьера между ней и охранником, никакого укрытия. Сейчас он ее поймает и утащит наверх, в спальню, и опять она будет торчать там без всякого дела и ждать, пока ее не постигнет судьба Элизабет Колдинг или, еще того хуже, Эммы Джеймсон.

Единственный предмет, за которым можно попробовать спрятаться — гигантский полузасохший папоротник. Наверняка прислал чей-то родственник из далекой страны, пытаясь откупиться от чувства вины, а какая-нибудь замотанная медсестра в конце концов задвинула подальше в угол. Выбирать Милли не из чего, и, хотя жакет на ней вовсе даже не зеленый, а темно-синий, она все же надеется хоть как-то замаскироваться.