В кадре появляется Кевин. Он видит, что Милли смотрит на него, и делает рукой движение, словно затягивает воображаемую петлю вокруг шеи. С ним высокая, яркая блондинка — идет рядом, не отстает, несмотря на высокие кожаные ботинки до колен. Она катит за собой чемодан, при виде которого Милли прошивает иглой страха. Эта женщина уже готова вселиться к ней в дом?

Из всех сценариев, что крутились у нее в голове, не давая уснуть прошлой ночью, больше всего ее страшит, что помощница по дому окажется добродетельной занудой: будет следить за ней в оба, как за беспомощной старушкой, и неодобрительно цокать языком при виде беспорядка на кухне — так, чего доброго, начнешь чувствовать себя гостьей в собственном доме. У Милли уже рефлекс выработался, как у собаки Павлова: у нее с первого взгляда вызывают неприязнь добренькие тетушки, неугомонные хлопотуньи, библиотекарши, не первой молодости учительницы начальных классов, соцработницы и монашки. Вот священников, тех иногда еще можно терпеть, если они не слишком усердствуют с проповедями и не откажутся иной раз от глоточка виски.

— Доброе утро.

Кевин входит — почему-то один, — закрывает за собой дверь и небрежно целует мать в морщинистую щеку.

Милли берет его за руку.

— У меня в холодильнике есть отличное яйцо. Если будешь хорошо себя вести, может быть, я тебе его даже сварю.

— Сильвия Феннинг уже здесь — стоит за дверью и ждет, когда можно будет с тобой познакомиться.

— Прямо сегодня?

— Ну да. Я хотел позвонить, но у тебя, похоже, телефон не работает.

— Кто-то засунул его черт знает куда.

— В унитазе смотрела? — усмехается он.

— В тот раз случайно вышло.

— Слушай, она правда очень, очень милая. Ты ее полюбишь.

— За то, что она будет мной командовать?

— Не будет. Командуешь здесь ты. Но только… ты ведь будешь вести себя прилично? — Кевин наклоняется, чтобы посмотреть ей в глаза. — Ведь так?

Милли пожимает плечами и думает: «Там видно будет».

Сильвия Феннинг оказывается молодой, большеглазой, с бледной кожей, с неправдоподобно белыми, крупными, как у лошади, зубами и губами в матовой помаде цвета «морозный коралл».

— Очень приятно с вами познакомиться! — произносит она нараспев. Золотые браслеты, доходящие чуть ли не до локтя, звенят и дребезжат, когда она вежливо протягивает Милли руку. Милли чувствует, как женщина незаметно сжимает ей пальцы покрепче: словно хочет сказать, что заметила ее настороженность, но что они вдвоем все уладят.

— Вы уже с вещами?

Сильвия похлопывает ладонью по крышке чемодана.

— Ах, это? Это я к подруге собралась на выходные.

Что ж, одной угрозой меньше.

Вы американка? Ж спрашивает Милли.

— А как вы догадались? — отвечает Сильвия вопросом на вопрос, а затем преувеличенно громко смеется. Как это по-американски — хохотать во все горло над собственными несмешными шутками.

— Сильвия из Флориды, — объявляет Кевин с таким видом, словно это невесть какое диво.

— Из Майами? — спрашивает Милли, вспомнив Бланш и Дороти.

— Нет, из Клируотера. Это недалеко от Тампы.

— Ох, там, во Флориде, должно быть, ужасно жарко! Я бы не вынесла такой жары, — говорит Милли.

Если Сильвия и обижается на такое замечание, то виду не показывает. Напротив, даже улыбается и заговорщицки шепчет:

— Как я вас понимаю. Без крема от солнца там никуда.

Сильвия словно бы интуитивно догадывается о расположении комнат в Маргите: она идет прямиком в гостиную, где ее встречают горы мусора и общий беспорядок, тут же подходит к окну и начинает охать и ахать, восхищаясь видом на море.

Милли задерживается в дверях.

— Схожу-ка я по-маленысому.

— Э-э?..

Милли выходит из комнаты, размышляя на ходу о том, как часто ей теперь будет требоваться переводчик.

На обратном пути она замечает багажную бирку, болтающуюся на чемодане Сильвии, и с любопытством подходит поближе. Чемодан кожаный, цвета каштана, — первоклассная вещь. Милли сдвигает крышку на бирке — под ней листочек линованной бумаги, неразборчиво исписанный буквами и цифрами, но без очков Милли не в состоянии разобрать эти чернильные каракули.

Дальше Милли действует не раздумывая, хотя на мгновение у нее перехватывает дыхание от этой мысли: сколько она уже наделала всего в жизни из-за нелюбви к долгим утомительным размышлениям? Ну и ладно — и об этом она тоже долго размышлять не станет. Ее пальцы уже торопливо отвязывают бирку от чемодана. Вспомнив, что карманов у нее нет, Милли засовывает ее в свое обширное декольте жестом бор-дельной «мадам», забирающей чаевые за своих девочек. Поправляет блузку и смотрится в зеркало в холле. Кому, во имя святых апостолов Петра и Павла, придет в голову разглядывать грудь Милли Гогарти — хоть и пышную, но, увы, давно вышедшую в тираж? Молодые думают, что старикам легко перестать думать о сексе, а Милли знает — ничего подобного. Еще как нелегко-то.

— За такой вид умереть не жалко! — говорит Сильвия, когда Милли возвращается. — Кажется, весь день бы стояла и смотрела. Люблю Ирландию! Я ирландо-филка. — Она улыбается. — Есть такое слово?

— На самом деле это называется гибернофилия, — вставляет Кевин. — Хотя, по-моему, я еще ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь так говорил. Мама, ты, кажется, хотела рассказать Сильвии о своем распорядке дня и, вообще, ввести ее в курс дела?

Кевин сразу же исчезает где-то в задней части дома, не оставив Милли иного выбора, кроме как указать на кушетку у самого камина — единственное спасение от холода в этой комнате, не считая клетчатого одеяла, явно и остро нуждающегося в стирке.

— Любит он командовать, — говорит Милли.

— Ой, это даже мило, — говорит Сильвия. — Он вас, должно быть, очень любит. — Она протягивает руки к огню и добавляет: — Кевин упомянул, что нам, вероятно, лучше всего подойдет смешанный график? Скажем, два раза утром и два раза вечером? Я могу приходить к девяти утра и кормить вас завтраком.

— Слишком рано. Я в это время еще в постели.

— Ав десять?

— Это уже поздновато.

— A-а. Ну хорошо, о времени договоримся… а что вы любите на завтрак?

— Я слишком стара для завтраков.

Сильвия смотрит на Милли, словно на несчастное, сбитое машиной животное в придорожной канаве.

— Можно у вас кое-что спросить? — Не получив ответа, она все-таки продолжает: — Я так понимаю, это ведь на самом деле не ваше решение? Чтобы я приходила помогать. — Она наклоняется ближе и понижает голос, словно они с Милли — две заговорщицы: — Я все прекрасно понимаю, поверьте. Наверняка я на вашем месте чувствовала бы то же самое. Но вы должны знать: я всегда за честность, понимаете? Просто скажите, чего вы хотите, и я это сделаю — не больше и не меньше. Так сказать, оставляю последнее слово за вами. Идет? Как вам такой уговор?

Милли, несколько умиротворенная, кивает. Эта Сильвия, кажется, не похожа ни на грубиянку, ни на критиканку, ни на злюку.

— Наверное, следовало бы предложить вам чашечку кофе.

— Я бы не отказалась, — говорит Сильвия. — Давайте я пойду с вами и вы мне сами все покажете?

Взглянув на свою кухню глазами гостьи, Милли впервые за долгое время замечает, что все горизонтальные поверхности в ней заставлены чем-то грязным: тут тарелка с засохшей бараниной и картофельным пюре, там кружка с окаменевшим в ней чайным пакетиком. Должно быть, американке все это кажется ужасным? Даже те миски и тарелки, что стоят на полках в закрытом шкафу, как становится очевидно при ближайшем рассмотрении, нуждаются в мытье не меньше тех, что скопились в раковине и в давно не работающей посудомоечной машине. В кухне воняет кислятиной, лампочки перегорели, ковер по какой-то загадочной причине вечно сырой. На плите, где только одна из четырех конфорок рабочая, стоит древняя кастрюля с таким же древним пригоревшим молоком. К этой кастрюле и направляется Милли, берет лежащий поблизости гаечный ключ и, пользуясь им как рычагом, включает последнюю работающую конфорку.