Соня сжала веки. Яркие искры сверкали под темной непроглядностью век. Острыми электрическими вспышками прошли по сердцу, пробирая на̀сквозь. До глубины. До корней. Доставая заточенным блестящим острием до души. Раня до крови, до кишок, до вывернутых от боли вен. Но все равно, не смотря на эти яркие вспышки боли, перед внутренним взором Сони стоял он — маленький рыжеволосый мальчик, в белой рубашонке и брючках, завтрашний первоклашка, смотрящий, как мать хладнокровной рукой прорезает бледную кожу, а маленькие золотистые детские глаза не понимают всего ужаса происходящего, и лишь тоненькое «ма-а-ам» срывается с пухлых невинных губ.
— Ромка там этого Вилория чуть не убил, — с затаенной гордостью проговорила Вероника Степановна. — Еле оттащили. Ну пару передних зубов этот недомужчина лишился. И пока Ромка его за грудки тряс, тот признался, что Алена сама позвонила им, сказала, что Дима ушел от нее, а она жизнью кончать собирается. Хотела, как всегда, быть в центре внимания, чтобы ее страдания и мучения публика видела да аплодировала стоя. Вот они и кинулись в дом. И даже не додумались за ребенком проследить. Господи, — осенила себя крестом Вероника Степановна, — Я тогда впервые возжелала смерти человеку. Алене. — припечатала она хриплым твердым голосом. Помолчала и тихо продолжила: — Хотя она потом несколько месяцев в больнице лежала, с мозгоправами лечилась. Стенала и выла, что не видела Сережу. Выстрадала, выбралась. Думала, ей уроком будет. А она, как была…дрянью, так и осталась.
— Боже, Господи, спаси, — выдохнула обессиленная Соня, даже не чувствуя, что до крови прикусила губу и теперь тоненькая струйка потекла по подбородку. Равнодушно и хладнокровно вытерла кровь салфеткой, а Вероника Степановна продолжила:
— Димку ее родители сразу позвали, благо, недалеко отъехал от дома. Он эту…идиотку в больницу, не стали ждать скорую. Потом, как я Рому успокоила немного, нам сказали, где Дима с Серёжей. Им дали отдельную палату. Боже, Со-о-оня, — глухо простонала Вероника Степановна, и Соня лишь крепче обняла ее, пытаясь передать ей хоть какую-то часть своих сил, которых и осталась-то маленькая толика. — Сережа, маленький, бледненький, спит себе на кушетке. Ему, ангелочку нашему, укол сделали, чтоб уснул. Он на этой кровати больничной вот такусенький, — Вероника Степановна сложила ладони вместе и протянула их рыдающей Соне. — Даже в моих ладонях не уместился бы! А Дима… — выдохнула и прошептала: — Он враз лет на десять постарел. Я никогда его слез не видела. Даже когда отец их умер, они с Ромкой на автомате все делали, боль прятали, от меня, от себя, от окружающих. А тут…
Несколько минут женщины плакали, склонив друг к другу головы, внимая, принимая боль друг друга, и словно вместе заново переживая те страшные часы.
Потом Соня вытерла слезы Вероники Степановны, помогла выпить воды, придерживая стакан, затем смахнула свои слезы с ледяной кожи. Вероника Степановна прикурила сигарету, выдохнула дым в сторону, и продолжила опустошенно и как-то бездушно:
— Сергею сказали, что это был кошмарный сон. С ним работал психолог несколько лет. Вроде все срослось, забылось. Но Серёжа как очнулся, так сразу и кинулся к отцу и говорит — во сне слышал, что папа маму бросил, и она умирает. Видимо, родители Алены по дороге обсуждали, а Сережа, наверняка, услышал, запомнил. Они ведь не знали моего внучонка, который с детства был такой умный, смышлёный, все схватывал на лету. Откуда им знать-то, видели раза три с рождения.
Вероника Степановна замолчала, но и не нужны были громкие слова, чтобы выразить ту боль и скорбь, которыми наполнились следующие несколько лет.
— С тех пор мы не затрагиваем эту тему. Дима запретил строго настрого, а ослушаться его мы не можем. Ведь мы не только семья, а еще и товарищи, так сказать, — помолчала. — Сережу долго мучили кошмары. Он кричал, и всегда, кстати, звал только папку своего во сне. А когда Дима его на руки брал, успокаивал, Сережа все просил, чтоб он маму не бросал.
Они молчали. И каждая молчала о своем…
Вероника Степановна молчала о боли и страдании, через которые она проходила вместе с родным сыном и любимым внуком…
А Соня молчала…о Сереже. О том, через какой ужас и кошмар прошел и до сих пор проходит этот умный, веселый, добрый подросток. И сколько еще трудностей ему предстоит пережить…
А Соня молчала…о Диме. Об этом могучем, словно ветер, крепком, словно скала, сильном, словно гром, мужчине. Через что он прошел, и проходит до сих пор с сыном на руках. И через что ему еще предстоит пройти…
А Соня молчала… о двух Львовых, которые пережили вместе столько в своей жизни, что эти нити связали отца и сына покрепче кровных уз…
Соня почувствовала прикосновение руки Вероники Степановны, и посмотрела на нее.
— Соня, я вижу, как загораются глаза сына при одном только звуке твоего имени. Да его словно молнией прошибает! И с какой жадностью он слушает все, что Сережа рассказывает о ваших уроках. Ворчит, чтоб не болтал, а сам не слушать не может, — усмехнулась Вероника Степановна и покачала головой. Но затем ее лицо стало серьезным, а голос твердым: — Они самые мои дорогие люди на свете. Сережа, Дима и Рома. И что бы у вас там ни было, я в это не лезу. Но, прошу тебя, Соня, отнесись к этому со всей возможной ответственностью.
— Вероника Степановна… — прошептала Соня хриплым голосом, но женщина ее перебила:
— Смотри-ка, мы всю воду выпили, а мороженое в молоко растаяло. Еще закажем, Соня?
Взмахом руки подозвала официанта. Подмигнула Соне, и ту прострелило от этого мимолетного, знакомого и такого дорогого жеста…
— Да, — немыми губами ответила Соня. — Давайте еще.
Молча дождались официанта, каждая из них восстанавливая нарушенное равновесие.
Затем Вероника Степановна ненавязчиво начла задавать вопросы. О жизни Сони, ее увлечения, о планах на будущее.
— А ты, Софья, планируешь тут обосноваться, в Америке? — спросила она, протирая салфеткой круглый столик. Соня слегка улыбнулась, заметив этот жест, такой привычный для женщин, привыкших держать в порядке все — от домашнего стола до рабочего места.
— Лос-Анджелес никогда не станет для меня родным. Я может и хотела бы вернуться обратно, — чуть задумчиво проговорила Соня, вспоминая детские и студенческие годы в столице. Затем словно очнулась и повела плечами: — Но отец продал нашу…свою квартиру. И теперь мне просто некуда возвращаться, — неловкий смешок. Затем глаза Сони загорелись, и она продолжила потеплевшим голосом: — Хотя в столице у меня есть близкая подруга — Мила. Мы с ней…через многое прошли вместе. Но нам так редко удается пообщаться…
И Вероника Степановна, так же, как и ее сын, не обманулась беспечный тоном и легким пожатием плеча Сони. Ее внимательные серые глаза засветились теплотой, когда она аккуратно спросила:
— А мама?
— Она умерла, когда я появилась на свет, — ответила Соня тихо, комкая в руках салфетку и устремляя невидящий взгляд в далёкий горизонт.
— Прости меня, Соня, каргу старую, никакой тактики, — проворчала Вероника Степановна, и Сонька удивленно глянула на нее:
— Ну что вы, Вероника Степановна! Я ведь ее никогда не видела. Так что фактически и скучать-то не по кому, — Соня вновь пожала плечом и улыбнулась дрожащими губами. Но под пристальным взглядом женщины почему-то выдала: — Вот только есть одна фотография…
Соня начала рыться в соломенной сумке, затем опомнилась и вскинула голову:
— Хотя, извините… Что это я… Вам будет неинтересно. Извините меня, я…
Вероника Степановна положила свои пальцы поверх рук Сони и твердо произнесла:
— Софья, я очень хочу посмотреть.
Сонька покраснела и продолжила рыться в сумке. Как всегда, бедлам и бардак в ее бауле очень сильно затруднили поисковую операцию.
Наконец-то, маленький ежедневник оказался в руках, и Соня с трепетом и смущением передала Веронике Степановной старый истертый снимок матери — Кристины Климовой.
Заскорузлые пальцы женщины бережно погладили карточку. Сонька унаследовала светлые волосы от отца, а Кристина Климова была червонной брюнеткой. Но тонкий чуть вздернутый нос, очерченный рот с пухлой нижней губой и миндалевидный разрез глаз — эту красоту мать оставила своей дочери, чем та очень гордилась. И гордилась бы, даже если бы мать выглядела серой унылой мышкой.
