Аникеев, имя которого постоянно вылетает у меня из головы, как-то очень недобро ухмыляется, и я ловлю себя на мысли, что если бы он учился в Хогвартсе, то точно попал бы в Слизерин.

— Зато есть человек, которого он не станет убивать, — он переводит взгляд на меня. — Ты ведь провела у него больше двух недель, и вернулась живая и здоровая. К слову, — во мне растет непреодолимое желание расквасить ему лицо, — тебя, кажется, называли Камикадзе?

Я наклоняюсь ближе к собеседнику и подпираю подбородок кулаком, сверкнув глазами. Главное — по случайности не сорваться.

— Если бы за время пребывания у Елисеева мне удалось бы раздобыть хоть какие-то сведения, то не сомневайся, мы бы повторили этот трюк, причем уже давно, — я растягиваю слова, попутно считая до десяти, как советовали, но останавливаюсь на восемнадцати, с тоской отметив, что данный способ успокоения снова мне не помог.

— Тебе ведь даже делать ничего не нужно, — скалится Аникеев, — такой схожести с матерью достаточно, тебе остается только пару раз похлопать глазками и вовремя раздвинуть ноги.

Я пытаюсь придумать вразумительный ответ: во мне только появляется желание засадить пулю между глаз этому мерзавцу, который позволяет себе такие высказывания, — но сразу после его слов происходит несколько событий. Ник вскакивает со своего места и в один прыжок оказывается рядом с Аникеевым; дядя внушительно прокашливается, глядя на последнего, но ни Аникеев, ни брат не успевают ничего сделать, потому что Костя оказывается быстрее. Моментально наклонившись через стол, он за воротник подтягивает Аникеева к себе и бьет его по лицу четким выверенным ударом.

Дядя прокашливается снова, и Костя с Ником нехотя рассаживаются на свои места.

— Не извиняюсь, — неловкую тишину нарушает Костя, ловя мой благодарный взгляд.

Счет в моей голове перевалил уже за сотню, и я, наплевав на все приличия, достаю пачку сигарет. После нескольких затяжек способность трезво мыслить возвращается, и я лениво откидываюсь на спинку стула.

— Почему бы нам не усыпить бдительность Елисеева?

— И каким образом? — спрашивает дядя, вытирая пот со лба.

Улыбка растягивается до ушей сама собой.

— Устроим новогодний прием вроде того, на каком познакомились мои родители, — окидываю победным взглядом зал. — Только организуем его не дома, а в особняке, он как раз почти полностью готов.

— А помимо партнеров пригласим и потенциальных союзников, — воодушевленно подхватывает Таля. — Сделаем всё намного масштабнее, — сестра на мгновение задумывается, — а Елисеев пусть думает, что мы расслабились и не представляем угрозы.

В ответ дядя качает головой.

— Боюсь, он слишком хорошо помнит девяносто четвертый год, и, судя по тому, что ты рассказывала, до сих пор не хочет смириться, — он прав, но разве теперь нам и дальше придется шарахаться, давая Елисееву всё больше и больше власти? — Если мы соберем всех наших сторонников, в особняке или где бы то ни было, он не упустит случая напасть и покончить со всеми разом.

— Как будто он сам сильно бессмертный, — хмыкаю я. — А вообще мне решительно не нравится, что мы порой прячемся от него, как кролики от удава, — я закуриваю новую сигарету, — основатель семьи был львом в человеческом обличии, и мне очень жаль, что из его детей львицей стала только моя мама, — прекрасно осознаю, что поднимаю сложную тему, и мне не стоит вызывать болезненные воспоминания, но подобная манипуляция сразу же дает желаемый результат.

— Хорошо, — вздыхает дядя, потирая переносицу, — что ты предлагаешь?

Я сразу же беру инициативу в свои руки.

— Было бы неплохо установить охрану, желательно усиленную, — на этом мои идеи заканчиваются. Наверное, дядя был прав, и мне вообще не нужно лезть в семейные дела.

***

— Мам, ты же знаешь, что я терпеть не могу пиджаки, — раздраженно вздыхаю я, сжимая в руках протянутый мамой черный жакет.

— Прости, дорогая, но таков дресс-код для переговоров.

Мама крутится перед зеркалом, поправляя макияж с практически неизменной алой помадой. Ее кричаще-красный костюм вызывает сомнения в том, что ее родного отца, а моего дедушки, не стало буквально несколько часов назад, и я не могу удержаться, чтобы не спросить, не слишком ли яркий наряд она выбрала для траура.

— Кто-то из семьи должен, доченька, — шепчет мама. Она старается не подавать вида, но от меня не скрывается то, что ее буквально разрывает на части от утраты.

Почему-то мне больше не хочется спорить, и я покорно натягиваю ненавистный пиджак поверх черного платья: тоже чересчур откровенного в такой ситуации, но других мама мне не предложила. Я едва научилась ходить на каблуках, и еще ни разу не пробовала это делать на улице, но хочу быть такой же крутой, как мама, хоть и не всегда ее понимаю. Мне хочется разреветься снова, но пока что нельзя: потечет тушь. Мама держится просто каким-то чудом: она сохраняла самообладание даже при дяде Игоре и тете Лене, и при бабушке, но потом, закрывшись в комнате, плакала навзрыд часа два и чуть не убила меня, когда я это увидела.

— А зачем нам переговоры? — осторожно спрашиваю я.

— Глава семьи мертв, — мама трясет головой, смахивая новые слезы, — а это всегда сулит большие перемены. Обстановка напряженная, семья уязвима, как никогда раньше, — объясняет она. — В таком случае мы имеем право созвать переговоры и ввести либо временное перемирие, либо мораторий на нападение.

— И сколько длится перемирие?

— Мораторий на причинение вреда членам семьи действует один месяц, — в маминых глазах вдруг появляется какой-то дьявольский блеск, — перемирие он никогда не получит.

Мамины слова звучат достаточно необычно; год назад я слышала о чем-то подобном, но не то чтобы меня тогда это сильно интересовало. Я в курсе, что у нас есть друзья и враги, и главный — если не единственный — Владимир Елисеев. Это имя в семье почти под полным запретом, и я не рискую произносить его лишний раз.

— Ты про того, — я прокашливаюсь, стараясь подобрать более-менее приличное слово, но так и не могу придумать подходящее.

— Когда речь идет про ублюдка Елисеева, в выражениях разрешаю не стесняться, — в комнату заходит папа. — Все давно в сборе, ждут только вас, — он обнимает нас с мамой, — можем ехать?

***

Воспоминание прокручивается в голове настолько стремительно, что никто в зале не успевает продолжить диалог: со стороны, наверное, кажется, что я взяла паузу, обдумывая другие варианты, а потому я делаю вид, что это именно так.

— Или, например, мы можем ввести мораторий на нападение, тем самым обеспечив неприкосновенность семьи, — я едва заметно подмигиваю Тале, мечтая прибить ее, а заодно и Ника с Костей за то, что не рассказали мне такое. — Думаю, сможем сделать то же и для наших гостей.

Дядя вновь качает головой.

— Для этого нужна достаточно веская причина. Такое случалось всего четыре раза за всё время, и сейчас не произошло ничего настолько важного, чтобы созывать переговоры, — с грустью в голосе рассказывает он. — Чаще всего это происходит, когда наступают неспокойные времена, — господи, разве у нас они когда-нибудь бывают другими?

Мозг лихорадочно ищет решения: прием — не повод, восстановление особняка — тем более. Должен же быть хоть какой-то выход, а то ведь старшие со своими попытками сберечь семью только окончательно угробят всё, что создал дедушка.

Повисает гнетущая тишина; я наблюдаю активный мыслительный процесс на Костином лице, а потому от моих глаз не скрывается поразившая его догадка.

— Я полагаю, новый человек в бизнесе — более чем достойная причина, — улыбается парень. — Не столь важно, что Джина полноценно вернулась в семью осенью и успела засветиться перед Елисеевым, — он подмигивает мне, — но ведь официального представления не было, и мы имеем полное право ввести мораторий.

— Можно и перемирие, — подхватывает Ник. — Временно, но тоже неплохо.