Потому что, если быть предельно честной с самой собой, у меня было только две возможности: чертова прорва работ, которые, казалось, падали мне с небес на колени, и неумирающая надежда, что однажды я буду петь на сцене.

Но на всю оставшуюся жизнь? Дерьмо.

Я едва зарабатывала на аренду квартиры. Большую часть времени у меня почти не было продуктов в шкафчиках и в холодильнике. И я понятия не имела, что принесет завтрашний день ‒ превратится ли ‒ «едва» в «не могу заработать» и «ничего нет».

У Скотта был другой период в жизни.

Он ощущал свой возраст. Я обнаружил у себя первые седые волосы, возможно, из-за стресса, связанного с работой.

Он был готов остепениться. Я вижу, что у меня с тобой все очень серьезно. У нас будет несколько детей. Как ты думаешь, у наших детей будут такие же рыжие волосы, как у тебя?

Он не любил путешествовать. Полет вызывает у меня головокружение, а длительная езда за рулем раздражает меня.

Всякий раз, когда мы занимались сексом, он всегда говорил мне, что собирается сделать, прежде чем сделать это. Я вхожу.

Он не любил танцевать. Снова головокружение. Вращение.

И он был из тех людей, которые не слушают музыку в машине. Я люблю думать или говорить без посторонних шумов на заднем плане.

Поэтому я предпочитала ездить на своей машине. Я была одной из тех, кто теряются в пейзажах при включенном радио и опущенных стеклах. Его нежелание слушать музыку в машине в какой-то момент натолкнуло меня на мысль, что он вовсе не детектив, а, возможно, серийный убийца.

Ведь кто не слушает музыку в машине? Пусть даже негромкую, фоновую?

Но ‒ вот опять ‒ в основном нам было весело. А что, если моя неспособность посвятить себя ему станет самой большой ошибкой в моей жизни? Я знала, что мы все ближе и ближе подходим к этому моменту. Он хотел взять меня с собой в Луизиану, где проживала большая часть его семьи, после Нового года. Потом были постоянные намеки на мою любимую форму ‒ изумрудную, круглую или овальную?

Но… Я остановила себя. Мне нужно было перестать думать о «но» и сосредоточиться на «что если».

Что, если мой муж сидел прямо передо мной, доедая остатки своего стейка, а я отпустила бы его, потому что он, прикасаясь к моему телу, дарит мне не такие ощущения, которые я от него жду?

Я улыбнулась, стараясь не рассмеяться над тем, как нелепо я себя веду. Может быть, если бы я позволила этому произойти без всяких раздумий, это сняло бы часть бремени с моих плеч. Может быть, я веду себя закостенело, потому что моя мама вбила мне в голову, что сейчас или никогда ‒ нет времени решать. Как будто у меня не было выбора в этом вопросе.

Конечно, выбор был. Речь шла о моем сердце. Стоило ли мне отдавать его или нет.

Скотт отложил вилку, встречаясь со мной взглядом.

— Ты тоже напугана.

Я как раз собиралась сделать глоток из своего стакана. Услышав вопрос, я отставила стакан в сторону.

— Напугана?

— Относительно всего этого. — Он сделал жест между нами. — Но я не понимаю, почему влюбленность принято сравнивать с падением. Падение звучит как неконтролируемое, неизбежное столкновение с землей после того, как ты взлетел. Я уже падал, и это чертовски приятно ‒ потерять свое сердце, Ки.

Между нами прошло мгновение, удар, и я улыбнулась. Затем улыбнулся он. Прежде чем осознала это, слова сами сорвались с моих губ.

— Я готова к этому.

Должно быть, все дело в страхе. Он мешал мне почувствовать то, что было между нами.

Скотт понимал. Он только что сказал мне, что понимает. Черт, возможно, он тоже сомневался, но страх не должен останавливать то, что кажется правильным. Страх не должен останавливать обмен сердцами. Отдай мне свое, а я отдам тебе свое.

Но что, если это было неправильно?

Все просто.

Он стал уроком. Ступенькой к чему-то большему. В этом и заключалась вся прелесть свиданий, верно? Ты можешь свободно открывать для себя, что правильно, а что нет.

У Скотта было больше свиданий, чем у меня. Он был опытнее. Так что, возможно, он продолжал настаивать на любви и браке, потому что знал, что это правильно. Я была не достаточно опытна, чтобы понять это. Время. Просто нужно время. И, может быть, та часть меня, которая после смерти сестры в корне испортилась, исцелится.

Я изменюсь.

Меня будет легче любить.

Быть рядом.

Я была бы счастлива быть собой.

Моей жизни было бы достаточно.

В голове мелькнуло лицо Келли, но я отмахнулась от него — он не мог украсть то, что уже недоступно, а это были любые мои мысли.

Рошин ошиблась, и точка.

Разделение территорий было моей стезей. Точно также я разделял три войны в своей голове. Потому что, без сомнения, они были разными, хотя все взросли из одного семени.

Несмотря на то, что Скотт Стоун был в моем списке, возвращение территории, некогда принадлежащей моему отцу ‒ было моим приоритетным заданием. Проблема со Стоуном могла затянуться на некоторое время, так и должно было быть, но нужно было действовать, чтобы вернуть то, что по праву принадлежало мне после убийства моего отца.

Адская кухня и ее улицы.

Первая война проходила примерно так: ни для кого не было секретом, кто убил моего отца. Это был один из людей Грейди, который также работал на итальянскую семью. Итальянцы и ирландцы нередко работали бок о бок, так что это само по себе не вызывало беспокойства. Дело в том, что Ли Грейди перед смертью пытался уговорить моего отца заняться торговлей наркотиками, но тот отказался.

Отец не хотел, чтобы наркотики заполонили его улицы. Он придерживался старомодных взглядов на вещи, и основной статьей его доходов были доки. Мой старик знал, что наркотики влекут за собой вещи пострашнее, и он отказался принимать в этом участие.

Поэтому они убили его.

Это позволило старику Ли Грейди, Кормику, занять место моего отца. Он поддержал идею Ли, поскольку это был верный способ заработать больше денег, тем более что ветер изменил направление и на первый план вышли другие прибыльные вещи, например наркотики.

Кормик и Ли послали одного из своих людей вместе с его подельником-итальянцем по фамилии Скарпоне, чтобы убить моего отца за то, что он отказался поиграть в игру с наркотой. Все было обставлено так, будто это была встреча, но на самом деле все должно было по итогу превратиться в кровавую баню.

Кстати, о них. Скарпоне были одной из самых безжалостных семей в Нью-Йорке, одним из пяти синдикатов, и никто с ними особо не связывался. Артуро Лупо Скарпоне, также известный как Король Нью-Йорка, был главой, и он был опасным ублюдком. Ходили слухи, что он убил своего собственного сына Витторио. И то была не самая легкая смерть. Ему перерезали горло. Доказать это никто не мог, да и не пытался, но не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сложить два и два.

Артуро ценил власть больше жизни своего сына, а значит, ни одну жизнь ни ставил ни во что.

Витторио считался не только одним из самых привлекательных холостяков Нью-Йорка ‒ он вращался в самых влиятельных социальных кругах, ‒ но и умным сукиным сыном, поэтому его иногда называли беспринципным принцем Нью-Йорка. По некоторым данным, он угрожал Артуро своим влиянием, поэтому тот и пришил его. Однако в этой истории было нечто большее, и я понимал, что причина крылась в неповиновении Витторио.

Незадолго до того, как я откинулся, мне стало известно о войне, идущей на воле. Скарпоне не знали, кто их подсиживает, что приводило к раздорам между семьями. Даже Фаусти были втянуты в это дело, а они редко вмешивались, если только на улицах не начинался хаос. В основном, они держались в стороне, но если ситуация начинала выходить из-под контроля, они непременно вмешивались и вносили коррективы так, как считали нужным.

Фаусти правили этим королевством. Когда безжалостные люди совершали зло, и никто другой не мог заставить их заплатить за содеянное, то в дело вступали Фаусти. Даже у самых высокопоставленных людей найдутся те, кто стоят выше них.