Разрешаю вам начать наблюдать за всей этой историей прямо сейчас.

Приготовились.

Внимание.

Погнали, черт побери.

Когда меня решили выпустить, клетка задребезжала.

— Постарайся сделать так, чтобы мы виделись с тобой в последний раз, Кэш Келли, — произнес охранник. — Ты окончил школу с отличием.

Я ухмыльнулся и несколько минут спустя сделал первый глоток свежего воздуха за три тысячи шестьсот пятьдесят дней¹.

Животное наконец-то выпустили из плена грохочущих клеток и стальных прутьев. Или, как сказал охранник, я окончил-таки школу, что означало, что я отсидел срок и теперь был свободным человеком в глазах закона.

Мне потребовалось десять лет, чтобы получить высшее образование. Детектив по имени Джеремайя Стоун арестовал меня по какому-то дерьмовому обвинению в рэкете, хотя он был прекрасно осведомлён, что меня должны были арестовать и предъявить обвинение по двум пунктам обвинения в убийстве. Я пришил двух парней ‒ или, как я их называл, мокрое место, ‒ которые были в машине, когда моего отца, Ронана Келли, убили средь бела дня.

Обвинив меня в менее значимом преступлении было своеобразным способом Джеремайи Стоуна сказать «пошел ты» сыну человека, которого он презирал ‒ моего старика, Ронана Келли, или, как его называли на улицах, Марай (что по-ирландски значит «убийство»). Стоун, не зная жалости, преследовал отца все время, но поймать его Джеремайе не удавалось. До тех пор, пока старика не закатали в бетон. Итак, Джеремайя Стоун опозорил меня, отказавшись раструбить на весь мир, что я хладнокровно убил людей, убивших отца.

Воспоминания обо всех обстоятельствах, повлекших за собой заключение в тюрьму, закономерно приводят к тому моменту, когда в моих руках оказалось письмо, которое сейчас держу. Я получил его за неделю до освобождения, и это было единственное, что сохранил за время, проведенное за решеткой. Я перечитываю письмо каждое утро, каждый вечер, заучивая слова наизусть, словно это не текст письма, а грустная рапсодия, достойная того, чтобы ее вызубрить.

Письмо было от Киллиана, или, как я привык его звать, Килла. Он написал его, разорвав связь не только между братьями, но и близнецами. В письме он извинился за то, что не навещал меня ни разу за десять лет, за то, что ушел, не попрощавшись, и за долгое прощание, которое должно было последовать за этим.

Мой брат-близнец, родная кровь, моя половина, никогда больше не хотел видеть грешника ‒ меня ‒ из-за того, что произошло в тот день, когда убили старика. Пуля, предназначавшаяся мне, усадила брата в инвалидное кресло. Он никогда больше не сможет ходить. Однако вместо того, чтобы искать мести, Киллиан решил присоединиться к духовенству в родной Ирландии. Он хотел спасать души вместо того, чтобы красть сердца.

Я не загонялся по поводу того, какой выбор он сделал. Человек должен прожить жизнь так, как того хочет он. Нет, меня волновало лицемерие Киллиана. Если и был какой-то тип людей, которых я на дух не переносил, так это гребаные лицемеры.

Киллиан решил использовать свое положение новообращённого, чтобы переходить из одной тюрьмы в другую ‒ спасать потерянные души в Ирландии, ‒ но его собственная плоть и кровь были недостаточно хороши, чтобы он заставил себя заглянуть брату в глаза при свете дня. Когда старик как-то сказал, что мы с братом были похожи на день и ночь, братец принял это замечание близко к сердцу. Килл пел, пока я был тем, кто выбивал воздух из легких.

Тем не менее, он занимался спасением грешников, пока его темная сторона ‒ я ‒ даже не стоил того, чтобы Килл перебросился со мной парой слов. Может быть, он чувствовал, что меня уже не спасти.

И в какой-то мере он был прав.

Киллиан знал, что я не покончил с миром, к которому принадлежал, и что им не покончить со мной. Я заявил о мести людям, которые убили отца, но я все еще не испытал удовольствия покончить с теми, кто привел в движение маховик времени. Теми, кто превратил в руины всю мою жизнь.

Во всех моих бедах были виноваты двое.

Джеремайя Стоун и его сын, Скотт Стоун.

Но первый уже не тот старый Стоун, которым был раньше. Он ушел на пенсию, как только сын дослужился до детектива. Нет. Теперь меня интересовал детектив Скотт Стоун, его сын. Я положил на него глаз. Следил за ним зелеными глазами тигра-мародёра.

— Мое тотемное животное, — говаривал старик. Наши шрамы-полосы отличали нас, демонстрировали то, кем мы были. Я получил свои в бою, а отцу они достались от рождения.

— Если ты хочешь причинить боль врагу, — сказал мне однажды отец, кивая на тигра, греющего живот на солнце в зоопарке Бронкса, — ты в первую очередь разузнаешь, какие сокровенные тайны он хранит в сердце. Смерть ‒ не худшая участь, с которой он может столкнуться. — Отец еще раз дернул подбородком в сторону животного. — Вот какая участь самая худшая ‒ его сердце заперто, не способное вырваться на свободу. Его неспособность идти на поводу своих инстинктов ‒ наихудшая участь для этого животного. Посмотри на наш круг людей, мы до мозга костей, ни что иное, как кучка животных.

Пришло время Мародёру из Адской кухни, мне, вернуть себе улицы, и в то же время выяснить, чем занимался Скотт Стоун все это время. Узнать самую сокровенную тайну его сердца.

Как только узнаю эту тайну, я украду то, что для него важнее всего.

Только те, кто вкусил соль истинного горя, могут понять, насколько сладким может быть счастье. Но если горечь сохраняется слишком долго, то счастье на проверку оказывается чересчур приторным. Приторным настолько, что можно получить несварение.

Обычно мне удавалось найти баланс между тем и другим, но все изменилось в декабре… Я вздохнула, и дыхание облачком вырвалось у меня изо рта. В декабре я не чувствовала ничего, кроме боли от открывшихся старых ран, на которые продолжала сыпаться соль. Соль, которая, казалось, никогда не принесет облегчение ранам. Никакое количество пролитых слез никогда не смогло бы исцелить то, чего лишилась я. Вместо этого лишь разбередили старые раны, которые от этого пустили корни глубже, а я обозлилась.

Стараясь не выглядеть слишком удрученно, несмотря на окружающую обстановку, я наклонилась и положила букет сирени в обрамлении гипсофилы на холодную землю перед могилой.

Она любила фиолетовый. А я люблю зеленый.

Это значимо только сейчас. Она была моей близняшкой, которой было суждено побеждать всегда и во всем в этой жизни. А я навсегда останусь той, кто завидует. Ей. Даже в пять лет зависть была горькой пилюлей, которую мне приходилось глотать.

— Интересно, так бывает со всеми близнецами, — размышляла я вслух. — Один такой-то, будет таким-то, будет делать то и то, а другой такой-то, будет таким-то и таким-то, будет делать то и это.

Я повернулась на месте так быстро, что порыв ветра пронесся между мной и мужчиной, внезапно оказавшимся рядом. Изо рта вылетело что-то похожее на «да хрен же ептить ты огородный»! Сердце словно впилось в горло, и я вскинула руку, прикрывая рот, чтобы оно невзначай не выскочило у меня изо рта.

— Вы…

Я собиралась уже наброситься на незнакомца, проклясть его, несмотря на то, что стояла сейчас на кладбище, но слова замерли на кончике языка.

Я подняла глаза вверх ‒ да, вверх ‒ и вперилась взглядом в глаза зеленоглазого мужчины, по венам которого явно текла не красная кровь, а настоящая беда. Это не вязалось с тем, как хорошо он был одет, словно какой-то бизнесмен. На нем был сшитый на заказ костюм и шляпа, словно он позаимствовал ее из другого времени. Даже сквозь туман унылого дня в его зеленых глазах плясали смешинки и что-то хищное и опасное.

— Мне следовало бы дать тебе в морду за то, что ты до смерти меня напугал, — полупрошептала-полупрошипела я.

Да, может, я и не такая огромная, как этот парень, но то, что я высокая девушка с округлостями во всех нужных местах, придало мне смелости не отступать. И то, что я выросла вместе с четырьмя братьями, не делало меня девушкой робкого десятка. Я была той еще грубиянкой, и если бы мне дали лук и стрелы, сразила бы любого хищника, который бы охотился за мной.