— Увы! Можно считать, что это стопроцентный результат. Поймите, пожалуйста…

— Доктор, я путаю имена, — прикрыв глаза, еле слышно говорю. — Вы считаете это нормальным? Стопроцентный результат?

— То есть? — светило наконец-то настораживается, упершись локтями в свой рабочий стол, подается на меня вперед, отрывая задницу от большого кожаного кресла, похожего спинкой на языческий трон.

— Суть именно та, которую я вложил в то, что только вот назвал. Вместо, скажем, Ани, я говорю Таня. Люди обижаются. Понимаете?

— Понимаю. Но это точно никак не связано с той картиной, которую я наблюдаю на Вашем свежем снимке. Расшифровка довольно точна и почти буквальна: нет патологий, нет новообразований, зоны, отвечающие за память, слух, зрение и речь, не повреждены. Это не физиология, Константин Петрович.

Утешил мудрый черт! Как, прикажете, такое преподнести той, которая не желает больше слышать мои оправдания и извинения, каковые, между прочим, я еще ни разу ей не произнес. И не дождется, мелкая козюля.

«Константин Петрович, добрый день. Прошу прощения, но мы так с Вами не договаривались!» — сообщение под грифом «номер два — с пометкой чрезвычайно долгожданное» прилетает в приватный чат.

— Прошу меня простить, но… — не могу оторвать глаза от того, что написала Галя-Фрекен Бок.

«Ваша жена ведет себя странно!» — еще одно вдогонку предыдущему разрывом прилетает.

«Что случилось?» — успеваю отослать, прежде чем получаю контрольный в лоб и однозначно насмерть.

«Я ухожу! Оплата не требуется, потому что не за что. Извините, но это…».

Вот же маленькая дрянь! Это перебор — бесспорно. Набирающий силу спазм, уже чуть-чуть пульсирующий у меня в висках, решил, по-видимому, сегодня вне расписания начать. Давлю педаль, без сожаления растираю газ, спешу домой, в котором происходит то, про что с утра я ни хрена не мог предугадать. Ася — больна! Больна… Неизлечимо, видимо…

Влетаю пулей в дом, не сбросив скорость, торможу с клевком. Уборкой здесь не пахнет — скорее, всё, наоборот. Где-то вдалеке воркует Тимка: он щебечет птичкой, рассказывающей сказки доброй публике о том о сём. Галина приседает, изображая книксен, а молодая Красова задирает нос. Ведьма! Взлохмаченная, горделивая, но, черт возьми, трусливая!

Боится, боится, боится! Ах ты ж, твою мать!

Всё сейчас читаю по невинным темно-голубым глазам. Дергается, злится, жутко нервничает. Переигрывает или действительно психует? А чем это здесь пахнет? Чего уж там! В этой комнате практически воняет. Страх источает слишком мерзкий аромат.

Я чую, чую… Чую!

«Мальвина, да ты меня боишься? Синий лён, синий лён… Ну, что же? Вновь мне сердце растревожил на глаза твои похожий синий лён. И если я в тебя влюблен, мои глаза сияют добрым карим светом. Кто виноват? Наверное, этот чертов синий лён и не иначе! С поэтом трудно спорить, детка. Не хлопай ледяными огоньками, не разгоняй волну. Будь мягче и покладистее. Будь проще, будь сама собой» — раскачиваю головой в такт древней, как сотворение мира, гребаной мелодии.

— Галина Никитична, подождите, пожалуйста, на кухне, — не спуская глаз с жены, обращаюсь к очень мудрой и спокойной женщине.

— У Вас кровь? — она в ответ мне задает вопрос.

— Нет, — хотя ощущаю, как из одной ноздри тонкой струйкой сочится что-то теплое и липкое. — Ничего страшного, скоро все пройдет.

Металлический вкус, который я подлавливаю кончиком языка в районе соединения губ, красноречиво заявляет всем о том, что где-то в голове у больного «Кости» разорвался истонченный возрастом или закупоренный жирной бляшкой тоненький сосуд.

— Я рассчитаюсь с Вами немного позже. Хочу поговорить с женой. Вы не возражаете? — резко поворачиваю голову, обращаясь к ней лицом.

— Нет, конечно. Извините, что так получилось.

Старое воспитание и, конечно, вежливость и такт. Как красиво эта тётя обыграла непростую ситуацию, в которую мы угодили из-за… Неё!

Теперь принюхиваюсь по-собачьи. Прищуриваюсь, как нацелившийся на жертву безжалостный охотник, и плотоядно улыбаюсь. Щелкнув языком, оскаливаюсь, рычу и через зубы выставляю ей на обозрение острый кончик. Девица звонко вскрикивает, затем зажмуривается и, всплеснув руками, трусливо отползает от меня. Она, похоже, умирает? Уже сознание теряет?

«Куда? Куда? Куда?» — громко прыскаю, намеренно сводя над переносицей брови, напяливаю на лицо свирепый вид и строю ненавистный взгляд. — «Жалкая, тщедушная… Шелудивая малышка! А где же вызов, дева? Где, видимо, по неосторожности растерянная наглость? Где гордость, киса? А-а? А?».

Да уж! Две женщины под крышей одного дома, на больших квадратных метрах две личности из когорты слабого, но безжалостного пола — фигура высшего пилотажа. Не мог себе представить, что с этим будут почти неразрешимые проблемы.

«Юль? Отомри и не смеши людей, ей-богу. Теперь тебе чего не так?» — тьфу ты! Здесь впору заругаться:

«Юля, Юля, Юля, Юля…» — приелось крепко, намертво, такое с мясом трудно оторвать.

Жена надменно надувает губы, шипит, разбрызгивая слюни:

«Я не она! Я Ася! Ася… Кто бы эта Юля не была!».

Я помню, помню, но… Годы брака с той, которую не могу не вспоминать, накладывают отпечаток на простое звукоизвлечение. Я бы рад заткнуться, не оговариваться, чтобы после перед синеглазкой не извиняться, но:

«Похоже… Я не уверен… Однако… Кажется, опять?».

— Что произошло? — выставляю руки себе на пояс, просовываю указательные пальцы в петлицы брюк, дергаю ремень и, по-видимому, завожусь.

— Мне не нужна прислуга! — выставляет подбородок.

— Я спрашиваю, какого черта ты здесь устроила?

А тут, пиздец, бардак! Кругом валяются наши вещи, детские игрушки, даже чистые подгузники и большим пятном сияет старая швейная машинка, уснувшая по центру главной комнаты на боку, подложив под щеки катушки ярких ниток.

— Что это?

— Моя машинка.

— Я вижу.

— Я не знаю эту женщину.

— Достаточно того, что Галю знаю я.

— Это твоя любовница? — сжав ручки в кулаки, наскакивает с намерением укусить здорового козла за ляжку.

— Ты пьяна или больна? — прищурившись, с нескрываемой в голосе угрозой ей рычу.

— Нет! — тут же отступает и отклоняется назад.

— Какого хрена, Ася?

— Зачем она пришла?

— Убрать в доме!

— Я с этим справляюсь самостоятельно. Этого недостаточно? — теперь ее черед выставлять на тонкой талии ручонки колесом.

— Мы будем мириться или предпочтем покусашки, женщина?

— Что?

— Я хочу прекратить скандал, который вчера сам же и устроил. Решил изящно подкупить тебя, но, видимо, неудачно. Так что, вот! — протягиваю ей бумажку, на которой черным по белому написано, что в моих мозгах царит порядок, а вынужденные лирические отступления в непрекращающееся прошлое всего лишь словесный мусор, который нужно терпеливо пережить и при этом постараться не сталкиваться с острыми осколками того, что со стремительной скоростью летит, не сильно задевая суть. — Это справка, — слежу за тем, с каким вниманием и осторожностью, она ее берет. — Я был в больнице, сделал снимок головного мозга. Думал, что болен, но все обошлось.

— Я не понимаю, что здесь написано, — фыркнув, возвращает мне.

— Пусть будет у тебя. Возможно, так ты быстрее наберешься терпения и перестанешь дичь творить. Ей-богу! — скриплю зубами, через которые еле-еле подходящие слова цежу. — Прекрати немедленно. Галя посчитает тебя психически больной, у которой на руках маленький ребенок. За это можно запросто загреметь под нехорошую статью. А если…

— Что? — выпучивает толстолобик глазки.

— Да, синеглазка, тебя можно в один присест лишить родительских прав и выставить умственно отсталой, а стало быть, неполноценной. Ася-я-я-я! — вытираю струящуюся беспрерывно кровь. — Черт! — смотрю на грязь, которую на себе развел. — Да что со мной?

— Нужно надлежащим образом устроить голову и…

— Вот и займись мною, этим всем, в конце концов. Где сын?