Они чувствовали исходящий от него запах женщины, ощущали его поглощенность эротическими переживаниями — это была чувственность глубокая, полновесная, которая огромным камнем давила на его душу и не позволяла ему участвовать в обычной беседе.

Рафаэль поначалу пришел в замешательство, затем рассердился, после растерялся (разве возможно, чтобы его сын предавался запретным утехам, не покидая усадьбу?), и в конце концов его охватил страх. Нет, он вовсе не требовал от своего сына блюсти целомудрие, он, разумеется, знал о весьма распутном образе жизни гвардейских офицеров, но пока не знает Вайолет — или делает вид, что не знает, — это не имеет особого значения. Однако подобного неприкрытого бесстыдства он не ожидал: ведь от Сэмюэля постоянно, даже в столовой за завтраком, исходил густой перезрелый запах, усиливающийся при каждом его движении и отравляющий даже самую невинную атмосферу. А ведь мальчик принимает ванну — само собой разумеется, принимает, раз в день, не реже.

Сэмюэль все сильнее отдалялся от семьи, и хотя Рафаэль был благодарен за то, что парень по крайней мере не прожигает жизнь на одном из этих плавучих казино и не влезает в долги, подобно юношам его круга — в конце концов, Сэмюэль просто уединяется в Бирюзовой комнате, прихватив с собой пару газет, что выписывал Рафаэль, ежегодный альманах и даже Священное Писание! — но тем не менее он не мог не замечать, что сын держится все более отстраненно, и тот, кто холодно смотрит на него глазами Сэмюэля, это вообще не его сын. «Сэмюэль, ты плохо себя чувствуешь?» — спрашивал Рафаэль, тронув сына за руку, но спустя несколько секунд сын убирал руку и с презрительно-безразличной улыбкой хрипло отвечал: «Я чувствую себя превосходно, отец».

Белье Сэмюэль теперь менял реже, а воротнички не застегивал. Когда за ним заезжали друзья, он отказывался к ним спускаться; строевые учения и выездку Ирода — жеребца, которому он прежде уделял столько внимания, он пропускал, мямля что-то про общую слабость. Вайолет, поплакав в объятиях Рафаэля, вдруг переменилась и стало яростно и быстро шептать про «шлюху», отравившую ее мальчика: нет, это не служанка, точно не служанка, служанку он не смог бы проводить тайком на третий этаж каждый день — но женщина у него есть, конечно же есть, грязная, мерзкая потаскуха, которой хочется одного, сломать судьбу наследнику Рафаэля! (Бешеный выпад Вайолет, как и брошенные ею ругательства, ошеломили ее мужа: он и не предполагал, что ей известны подобные слова, не говоря уже про то, что они обозначают.)

Когда Сэмюэль, словно в забытьи, выходил из Бирюзовой комнаты, его красивое лицо — еще более красивое, чем прежде, — блестело от пота. Щеки его горели, губы казались запекшимися и искусанными. Потерявшие фасон усы, должно быть, кололись. Однажды Вайолет сняла с его губы тонкий курчавый волос, чем вызвала недовольство сына. «Не трогай меня, мама». — Он отпрянул. Но, по крайней мере, в этот момент он посмотрел ей в глаза.

Конечно, в его отсутствие комнату осматривали — хотя бы в первые недели, когда он еще позволял входить туда, — но ничего не обнаружили, лишь смятые газеты, сдвинутый диван и отметины от пальцев на зеркале. Да еще минутная стрелка на часах была чуть погнута, а сами часы остановились. Запах несвежей плоти, запах — едва заметный — плотских утех, временами совсем слабый, временами всепоглощающий, так что Вайолет, начиная задыхаться, приказывала слугам распахнуть окна. Какой омерзительный запах! Какая вонь! И тем не менее, кроме запаха, придраться было не к чему: Бирюзовая комната по-прежнему блистала красотой, была такой же величественной, как и прежде, — покои, достойные особ королевской крови.

Сэмюэль проявил интерес к родительским тревогам — вскоре почти не заметный — один-единственный раз, когда Рафаэль заметил, что юноша просидел в комнате одиннадцать часов кряду. Тогда Сэмюэль, широко раскрыв покрасневшие глаза, ответил, что это невозможно: он пробыл там лишь около часа — ведь сейчас по-прежнему утро, разве нет? Содрогнувшись, Рафаэль ответил, что нет, уж никак не утро. Сэмюэль просидел в комнате весь день, он же не собирается опять ночевать там?.. Чем он вообще там занимается?! Сэмюэль принялся грызть ноготь большого пальца. Поежившись, он равнодушно взглянул на отца, будто прикидывая что-то. В конце концов, резко пожав плечами, он проговорил: «Время там другое».

Он отсутствовал всё дольше, по нескольку дней подряд, а за ужином сидел, зевая и запустив руку в волосы, пока еда на столе остывала. К пище он едва притрагивался — казалось, он должен был исхудать, но оставался крепко сбитым, как и прежде, а над ремнем даже появилась небольшая припухлость. Когда Вайолет потребовала рассказать, чем он занимается в Бирюзовой комнате, Сэмюэль озадаченно заморгал, словно не понимая, о чем она, и глухо ответил: «Читаю, матушка… Что… Что же еще?» — и на его вялых губах заиграла беспечная улыбка. Он закрылся в комнате на три дня, затем — на четыре, а когда замок взломали, Сэмюэля внутри не обнаружили. Однако тем же вечером он объявился внизу и снова удивился, узнав, что отсутствовал так долго. По его представлению, он всего два часа назад поднялся в комнату почитать газеты, остальные же утверждали, будто не видели его четыре дня.

«Кажется, я понял, — медленно проговорил он с уже знакомой слабой улыбкой. — Время — не едино, оно есть россыпь мгновений. Пытаться удержать его — все равно что нести воду в решете».

В конце концов, он так и сгинул в Бирюзовой комнате. Однажды вечером после ужина он зашел туда и больше не выходил. Он просто-напросто пропал. Окна были не просто закрыты, но заперты изнутри. В некоторых комнатах замка имелись потайные ходы (один из них вел в кабинет Рафаэля), но из Бирюзовой залы никаких тайных проходов не было. Молодой человек просто исчез, не оставив ни следа, ни прощальной записки, не сказав последнего слова. Сэмюэль Бельфлёр просто прекратил свое существование.

Однажды вечером несколько месяцев спустя Рафаэль, всё еще оплакивающий своего сына, прервал встречу с группой республиканцев, проходившую в пятистах милях от усадьбы, и вернулся домой, а там бросился наверх, в Бирюзовую комнату (запертую на ключ, ведь она, совершенно очевидно, проклята) и своей тростью с золотым набалдашником расколотил огромное зеркало. Осколки разлетались в стороны, осколки всевозможных размеров и форм: продолговатые и круглые, а некоторые, тонкие, будто иголки, впивались в его тело. Он же, ухватив трость обеими руками, всхлипывая и осыпая зеркало ругательствами, все колотил по нему тростью. Они забрали у него сына! Забрали его любимого сына!

Когда он остановился, от зеркала на стене осталось лишь несколько кусков. Перед Рафаэлем открылась покоящаяся на массивных итальянских колоннах плоская дубовая основа — простое дерево, ничего не отражающее, лишенное красоты, серьезно поврежденное ударами его трости.

В свои многочисленные поездки — в Нотога-Фоллз, в столицу штата, в Порт-Орискани в далекий Вандерпоэл — Лея всегда, не обращая внимания на возражения Гидеона, брала с собой Джермейн, хотя девочка охотнее осталась бы дома, в саду за стеной, с Вёрноном и Кристабель или еще кем-нибудь.

— Я не могу поехать без нее, — говорила Лея. — она мое сердце, моя душа. Я не могу оставить ее.

— Тогда и сама останься дома, — говорил Гидеон, но Лея смотрела на него так, что он опускал глаза, — эти поездки вообще бессмысленны, — добавлял он, запинаясь. — Ты сама себя обманываешь… Все эти прошения нам не помогут.

Лея, зная, как мучает его самого неискренность этих слов и спрятанное за ними лицемерие, не видела смысла отвечать. Она лишь вызывала кого-то из слуг и принималась собирать вещи.

Лея занималась делом несправедливо заключенного в тюрьме Похатасси Жан-Пьера II, и ее первое ходатайство было отклонено; еще она искала партнера (как выразился Хайрам, «с неограниченными ресурсами») для ведения горнодобывающих работ к востоку от Контракёра — сейчас, когда добиться привилегий по вырубке сосновых лесов не представлялось возможным (хотя Лея никогда прямо не напоминала Гидеону и Юэну о постыдном провале их переговоров с Мелдромом, забыть тот случай она им не позволяла. Она говорила: «Теперь необходимо изменить план действий», или: «Теперь придется начинать с нуля»); Лея проводила ревизию принадлежащей Бельфлёрам недвижимости — внушительная ее доля была убыточной или приносила ничтожную прибыль; Лея поддерживала связи в обществе (как и Корнелия, она называла это «поддержанием дружеских связей»), потому что не за горами был день, когда у Бельфлёров будет много девушек на выданье (Иоланда, Вида, Морна, даже Кристабель, а теперь еще и Золотко); некоторое время, хотя Лея никому не признавалась в этом, она подыскивала подходящую партию для бедняжки Гарнет Хект (которая, к всеобщему или почти всеобщему удивлению, родила ребенка — очаровательную малышку с темными кудряшками и темными глазками-пуговками, пока безымянную, потому что мать не удосужилась придумать ей имя, но при этом вяло отказывалась от вариантов, что предлагала Лея). Так что дел у нее было по горло, она едва успевала вернуться в усадьбу и лечь в горячую ванну, как тут же принималась обдумывать следующую поездку, новые методы борьбы. Она нанимала адвокатов и вскоре увольняла — потому что, объясняла Лея, «они не в состоянии понять, что я имею в виду, пока им в лоб не скажешь». Она общалась с брокерами, банковскими служащими, бухгалтерами, счетоводами, налоговыми агентами, она сыпала именами, увлеченно рассказывая о своих планах, после чего эти имена навсегда забывались; она конечно же общалась с Бельфлёрами из других городов — часто они звались не Бельфлёрами (Зундерты, Сандаски, Медикки, Синкфойлы, Филари), которых требовалось — или не требовалось, в зависимости от их полезности — поощрять; она заводила знакомства с политиками — от губернатора Гроунсела и вице-губернатора Хорхаунда до так и не дождавшихся избрания партийных функционеров, подкупивших Лею своей ложной осведомленностью о том, что происходит, — и никто из родных, даже Хайрам, неспособен был раскусить их. Общим у этой разномастной компании мужчин было их знакомство с Леей: она полагала, что те могут оказаться полезными или, по крайней мере, выведут ее на тех, кто окажется полезным.