Иедидия неуверенно кивнул.

— Но я должен отрешиться от этого мира, спокойно проговорил он.

— Отрешиться от мира! — загоготал Луис. — Вы только послушайте его — прямо вылитый священник! Как бы ты там и от жизни не отрешился!

Иедидия попытался дать более обстоятельные разъяснения Джермейн, но, увидев полные слез глаза девушки, растерялся.

— Я должен… Я хочу… Понимаешь, мой отец с друзьями… Они же собираются построить лесопилку… Собираются проложить дороги и сдавать внаем землю.

Джермейн не сводила с него глаз.

— Ох, Иедидия, — прошептала она, — а вдруг с тобой что-нибудь случится? В горах, совсем один…

— Ничего со мной не станется, — ответил Иедидия.

— Вдруг, когда выпадет снег, ты не сможешь выбраться? Так Луис говорит…

Иедидия задрожал. Его тревожило, что он запомнит, что будет вспоминать лицо девушки даже после того, как сбежит от нее.

— Я хочу… Хочу отрешиться от этого мира и узнать, достоин ли я… достоин ли Господней любви, — пробормотал он, вспыхнув. В голосе его звенело фанатичное безрассудство человека, пораженного страхом.

Джермейн вдруг беспомощно взмахнула рукой, словно желая дотронуться до него, и Иедидия отпрянул.

— Ничего со мной не станется, — повторил он.

— Но если ты сейчас покинешь нас… если покинешь нас сейчас… то, когда родится ребенок, тебя здесь не будет! — сказала Джермейн. — А мы думали… Луис и я, мы думали… мы хотели попросить тебя быть крестным…

Но Иедидия ретировался, покинул ее.

Не в силах уснуть, она лежала в объятьях своего молодого мужа, растерянная и до слез расстроенная — впервые со дня свадьбы.

— Он не любит нас, — прошептала она. Он покидает их, уходит в горы, где на кон будет поставлена его жизнь, а сам он, возможно, превратится в одного из бесноватых отшельников, знаешь — тех, кого одиночество сводит с ума… — Он не желает становиться крестным нашего ребенка, — прошептала Джермейн, — он нас не любит.

Слушая вполуха, Луис уткнулся ей в шею и пробормотал:

— Да будет тебе, котенок.

— Он не увидит, как родится наш ребенок, — сказала Джермейн.

Луис рассмеялся, и защекотал ее, и прижался бородой к ее шее.

— Зато увидит, как у нас родится второй, третий и четвертый, — успокоил ее он.

Джермейн не желала, чтобы ее утешали. Она лежала, открыв глаза и, к собственному удивлению, злилась. Это было ей несвойственно, однако в этом доме никто ее толком не понимал — все считали ее лишь милой покладистой девочкой. Она такой и была — когда сама того желала.

— Он никого из них не увидит, — сказала она. — Он бросает нас.

Подобно многим своим дублинским родственницам, крошка Джермейн гордилась тем, что время от времени — но всегда непредсказуемо — в ней вдруг открывался дар ясновидения, предсказания. И сейчас она знала, знала: Иедидия не только не вернется к рождению остальных ее детей — ему вообще не суждено увидеть своих племянников и племянниц — не суждено и всё.

— Брось, котенок, с чего ты взяла! — рассмеялся Луис, наваливаясь на нее всем своим немалым весом.

— Я знаю, — ответила она.

Живот Леи, огромный, раздутый. На пятимесячном сроке казалось, будто она уже на сносях, и ребенок в любую минуту появится на свет. Какие странные беспокойные сны мучили ее, когда она полулежала, откинувшись на подушки. Мышцы ее ног теперь прятались в распухшей плоти, ее изящные лодыжки распухли, а глаза словно глядели внутрь, дивясь ее фантазиям, буйным и странным. Ее ли это фантазии или нерожденного ребенка? Она ощущала силу этого существа — в голове ее плавали сны, от которых она задыхалась и дрожала, они приводили ее в растерянность. Чувствуя этого ребенка, она мысленно глядела на него и не могла уразуметь, чего он хочет от нее, чего требует.

«Я должна выполнить некую миссию, — а часто думала она, сжимая и разжимая кулаки, ощущая, как ногти впиваются в ладони, в нежную плоть, горячую и мягкую, — я стану средством, способом, благодаря которому осуществится эта миссия», — думала Лея.

Но шли дни, и мысли исчезали, Лея была чересчур ленивой, чересчур занятой снами, чтобы размышлять.

Ее волосы падали на плечи, потому что плести и закалывать косу, даже позвать на помощь служанку требовало слишком больших усилий. Зевая и вздыхая, Лея откидывалась на подушки. Отекшей рукой она поглаживала живот, словно боялась тошноты и поэтому не желала двигаться: время от времени, когда она меньше всего ожидала, к горлу подступала волна, и это ее тревожило. Прежде желудок никогда ее не мучил, и она гордо причисляла себя к тем представительницам рода Бельфлёров, которые демонстрировали превосходное здоровье — в отличие от других, вечно жалующихся на здоровье.

Лея — лежащая тихо-тихо, будто прислушиваясь к тому, чего никто, кроме нее, не слышал.

Лея — с чертенятами в глазах, словно вкусившая запретной любви, с загадочной улыбкой на восхитительно пухлых губах.

Лея — в старом кресле-лежанке в своей гостиной, окутанная сонной негой: прекрасные глаза смежены, прикрытые тяжелыми веками, чайная чашка вот-вот выскользнет из пальцев. (Ее на лету успевал поймать кто-нибудь из детей, а иногда Вёрнон опускался на колени и осторожно вынимал чашку из ее руки.) Лея — дающая слугам указания новым голосом, пронзительным и резким, напоминающим голос ее матери, — впрочем, когда Гидеон опрометчиво упомянул об этом, она сердито запротестовала. Вот еще вздор — Делла круглосуточно только и делает, что ноет, она же всех родных извела своими несносными упреками!..

Лея — красивая, как никогда прежде, пышущая здоровьем, отчего остальные женщины ходили, как побитые (зима стирала с их щек краску, взамен награждая мертвенной бледностью). Во время беременности ее глубоко посаженные глаза, казалось, стали больше — темно-синие, почти черные, живые, с густыми ресницами, они блестели, будто от слез, вызванных, однако, не грустью или болью, а внезапно нахлынувшими чувствами. Смех Леи звенел беспечностью, ее по-девичьи радостный голос порой превращался вдруг в едва слышное журчание — такое случалось, когда ее переполняла благодарность (потому что люди — соседи, друзья, родные, слуги — заваливали ее подношениями, хлопотали вокруг нее, справлялись о здоровье, с непритворным благоговением глядя на ее округлившуюся фигуру). Лишь ее супруг был свидетелем удивительной упругости ее тела, все сильнее пугавшей его по мере того, как шли месяцы: ее чудесная, такая белая, алебастровая, просто изумительная кожа теперь обтягивала живот, всё плотнее и плотнее с каждой неделей, с каждым днем. Что бы ни росло у нее под сердцем, оно уже достигло поразительных размеров и явно готовилось вырасти еще больше, растягивая ее великолепный живот, как барабан, нет, еще сильнее, так что Гидеону оставалось лишь шептать слова любви, разглядывая — или нарочно отводя глаза от внушительного холма на месте ее лона. Неужто он станет отцом двойни или тройни?.. Или ребенка невероятных размеров — даже для семьи, где крупные младенцы были не редкость?

— Ты меня любишь? — шептала Лея.

— Разумеется, я тебя люблю.

— Ты не любишь меня.

— Я тебя до безумия люблю. Просто мне не по себе.

— Что?

— Не по себе.

— О чем это ты? Не по себе? Сейчас? Почему? Ты серьезно?

— Нет, не совсем так, — поглаживая ее живот, Гидеон наклонялся и целовал его, нежно прижимаясь щекой, — я просто млею от восторга. Ты меня конечно же понимаешь…

Осторожно прижавшись ухом к туго натянутой коже, он прислушивался — но что он слышал такого, отчего цепенел, а зрачки его превращались в булавочные головки?

— Что ты там бормочешь? Не слышу, Бога ради, говори громче, — прерывала его Лея и, хватая за бороду или волосы, заставляла взглянуть ей в лицо. Иногда в такие минуты она принималась беспричинно плакать.

— Ты не любишь меня, — говорила она, — я тебя в ужас привожу.

Во время беременности она и впрямь раздалась, а в последние два месяца укрупнились все ее черты: заметно увеличились рот, и раздутые ноздри, и глаза, точно к лицу приросла плохо подогнанная маска. Губы блестели, в уголках рта скапливалась слюна — признак лихорадочного возбуждения, питавшего ее красоту, а может, таково было странное свойство самой ее красоты, и Гидеон, пораженный, отводил глаза. Сейчас Лея стала одного с ним роста. А может, выше — босиком, стоя к нему вплотную, она смотрела ему в глаза, не запрокидывая головы, и улыбалась своей загадочной порочной улыбочкой. А ведь Гидеон отличался высоким ростом — даже в ранней юности он, заходя в чей-нибудь дом, как правило, наклонялся. Теперь Лея сравнялась с ним в росте или даже обогнала, этакая молодая великанша, одновременно красивая и жуткая, а он любит ее. И боится.