— Ах, это… — произнес Паслён с неожиданно широкой улыбкой, до самых ушей. — Ваши кошки!.. Ну, куда уж им.

Тридцать семь мешков, набитых доверху и крепко-накрепко обмотанных сверху веревками, вскоре исчезли. Как избавился от них карлик, не знал никто, и Лея предпочла не спрашивать.

Однажды, в стародавние времена, шепотом рассказывали детям, стряслось нечто ужасное. В мире происходят страшные вещи; и эта случилась с нами.

Однажды вечером, в октябре 1825 года, в поселении, которое позже стали называть Бушкилз-Ферри…

Но стоит ли рассказывать об этом детям, поколению за поколением?

Что это дает? Ну какой в этом прок?

И что мы теряем?

Но они должны знать!

Да почему должны, если это такой ужас? Если самые младшие плачут потом во сне, а кто постарше не находит себе покоя от жажды мести?

Итак, в поселении, известном как Бушкилз-Ферри, в старом бревенчато-каменном доме, построенном Жан-Пьером и Луисом, были хладнокровно и безо всякой видимой причины убиты шесть человек: Жан-Пьер, его сорокалетняя любовница — индианка Антуанетт из племени онондага, сын Луис и трое его детей: Бернард, Джейкоб и Арлетт. Двух собак Луиса — метиса-ретривера и колли с бельмом на глазу — тоже убили, забили дубинками, причем ретривера — что было совершенно необъяснимо (убийцы впоследствии винили в этом «дух Лейк-Нуар») обезглавили охотничьим ножом. После чего дом облили бензином и подожгли.

Пять лошадей в конюшне не пострадали.

Именно благодаря пожару — здесь убийцы жестоко просчитались — и была спасена жена Луиса Джермейн: они сами ее сочли мертвой, а огонь, ясное дело, привлек внимание соседей; они ворвались в дом и нашли ее. (Нашли, надо сказать, по чистой случайности: она лежала там, где упала, у стены в спальне, в пространстве между стеной и пропитанной кровью кроватью, где остывало искромсанное тело ее мужа.)

Джермейн выжила. Несмотря на серьезные ранения (глубокие порезы на лице и груди, сломанную ключицу, перелом копчика, легкое сотрясение мозга) и непередаваемый ужас, который она испытала. Как только она пришла в себя, то сразу выкрикнула имена убийц — пятерых из восьми или девяти, которых узнала, несмотря на их маски из мешковины и женское платье: торговец индейцами Рейбен и Варрелы: Рубен, Уоллес, Майрон и Сайлас. Она оказалась в состоянии не только опознать их, но и дать против них показания в суде.

В то время бедняжке сравнялось тридцать четыре года, и ей было суждено, став женой другого Бельфлёра, прожить еще двадцать два. Если на нее не указывали специально (вон она, видите, та самая Джермейн Бельфлёр, на глазах которой убили ее мужа и троих детей…), никто и не догадывался, что эта крепко сбитая розовощекая дама с проседью пережила такой кошмар — ведь она так легко улыбалась. В самом деле, улыбка слишком уж часто озаряла ее лицо. Да, она боялась резких звуков и могла впасть в истерику от слишком рьяного лая собак. Но в общем казалась женщиной на удивление уравновешенной. Потом у нее родились новые дети, трое, словно для того, чтобы заменить тех, утраченных. Это Господь послал тебе новых детей, двух мальчиков и девочку; это Божий знак, ведь ты потеряла как раз двух мальчиков и девочку, нашептывали ей, но Джермейн упорно молчала. Она не бросала с презрительной усмешкой: Какие же вы глупцы, при чем тут Бог — этих детей растили только мы с мужем, больше никто! Не говорила: Не смейте болтать ни о моих мертвых детях, ни обо мне! Она лишь кивала, словно в задумчивости, и улыбалась своей милой искренней улыбкой. А у ее левого глаза примостилась прелестная коричневая родинка.

— Прощаете ли вы тех, кто согрешил против вас? — спросил ее священник.

— Да, — отвечала Джермейн.

И почти неслышно добавляла: «Ведь все они мертвы».

— Но стоит ли рассказывать об этом детям, поколению за поколением?

Вёрнон, семи лет, затыкал уши. Он не хотел слушать.

— Конечно, стоит! Они должны постичь тайные законы, что движут миром — в частности, такой: твой обидчик никогда не простит тебя.

Некоторые Бельфлёры недовольно морщились при одном упоминании Варрелов; и не потому, что жаждали мести (те давние события давно уже стали легендой: большинство Варрелов умерли, а их потомки обеднели и жили кто где, белая шантрапа), а потому что стыдились, что имеют отношение к столь варварскому происшествию. Охотников и зверобоев, торговцев и лесорубов, живших в том старом поселке Лейк-Нуар, — с единственной грязной улицей, с рыскающими бродячими собаками, в которых они ради забавы стреляли, проезжая верхом мимо, с галлонами кукурузного виски, тавернами, пьяными драками, вечной поножовщиной, перестрелками и поджогами — всех этих грубых полуживотных по большому счету нельзя было (как осознал Рафаэль позже) обвинять в жестокости, поскольку большинство из них были попросту недоразвиты: их интеллект находился на уровне двенадцатилетнего ребенка.

В Англии, где Рафаэль провел в поисках невесты пять месяцев, пока не встретил в тихой деревенской глуши Вайолет Олдин, его часто спрашивали о «кровной мести», по слухам, распространенной в Америке. Правда ли, интересовались англичане, что семьи там враждуют друг с другом до тех пор, пока одна из них не истребит другую полностью, до последнего человека? Рафаэль сдержанно отвечал, что подобное поведение было бы эксцентричным даже на Западе — на Диком Западе, где цивилизация еще не так крепко пустила корни. Но ведь большинство жителей моей родины, продолжал он бесцветным голосом, из которого были вытравлены малейшие следы горного акцента, родом из разных европейских стран.

Вёрнон зажимал уши, хотя остальные мальчики поднимали его на смех. А по ночам ему снилось, что он сидит, забившись в шкаф, в темноте, и кто-то тяжелыми шагами приближается к нему и шепчет мерзким голосом: Вёрнон, Вёрнон, малыш, где ты, где же ты, может, под одеялом? Или под кроватью? А может, прячешься в шкафу? И он сжимался в комок, чтобы стать еще меньше. Да он и был маленьким — размером с кошку. Так ты в шкафу, вот ты куда забрался? — ворковал голос, и вдруг раздавался ужасный удар, и сквозь дверь прорывались зубья вил. И тогда он визжал во сне, визжал — и с криком просыпался. (Впрочем, Арлетт не забили вилами в шкафу. Ее вытащили наружу, и она приняла, возможно, наиболее милосердную смерть из всех, на полу в кухне.)

Но другие мальчики, с налитыми кровью лицами, словно повзрослевшие от гнева — они хотели услышать, хотели узнать всё. Они перебивали друг друга, переходя на крик. Как мог дядя Луис не знать, что случится! Почему он не убил их первый! Рубена, и Уоллеса, и Майрона, и Сайласа, и Рейбена, и его зятя, и этого Уайли, «мирового судью», и прочих — всех до единого! Почему он не догадался, что они хотят сделать, и не убил их первый, тайком? Разве он не держал рядом с кроватью ружье? Почему в первые секунды он решил, растерявшись, что к нему пришел полицейский с помощниками и с ордером на арест? (За Луисом Бельфлёром водились грешки перед законом. К примеру, он отказывался платить штрафы, как и его отец, который не желал выплачивать некие суммы, присужденные ему по решению суда округа Нотога-Фоллз в связи с подозрением в мошенничестве — после того как Чаттарой-холл в «Серных источниках», заложенный-перезаложенный, сгорел дотла, как только его застраховали на двести тысяч долларов.) Почему он сам покорно вытянул руки, чтобы на него надели наручники — неужели не разглядел, несмотря на опьянение и всю неразбериху (впрочем, многие полагали, что он почти ослеп на правый глаз — веко закрывало его почти полностью, а правая часть лица была парализована), что мужчины, ворвавшиеся в его дом, в его спальню в два часа ночи, были в масках и в женском платье? Да еще в высоких рыбацких сапогах?

Он оказал бешеное сопротивление, рассказывали детям. Но когда нападавшие выхватили ножи, а один из них появился в дверях с вилами наперевес (собственными вилами Луиса!), конечно, он был обречен.