Что демон может вторгнуться в тело человека, поселиться в нем и творить зло изнутри человека — этого Иедидия тогда еще постичь не мог.

Он просто чувствовал их присутствие и бродил по ночам, чтобы запутать их, и прятался в течение дня, стараясь не выдать себя (но случалось, что на него нападал болезненный, лающий кашель, который, казалось, в клочки разрывал его легкие, и существа, следовавшие за ним, конечно, слышали это); и он старался всегда поддерживать жизнь в своем сердце постоянной молитвой Господу, которая беспрерывно слетала с его уст: Господь мой, Владыка мой и Повелитель, да будет свято имя Твое, и Царствие Твое, и воля Твоя, и да будут повержены ниц враги Твои…

Однажды некое существо — фея — стало шептать ему на ухо, горячо дыша и щекоча его ухо своим языком: однажды, Иедидия, знаешь, что случится? Они набросятся на тебя сзади и одолеют, как бы ты ни отбивался и ни вопил от ярости, и принесут тебя обратно в дом — возможно, привязав за руки за ноги к шесту, как выпотрошенного оленя, — и Ты очнешься лежа на полу, а они будут стоять вокруг и пялиться на тебя и хохотать, осторожно трогая носком ботинка: так это и есть тот самый Иедидия Бельфлёр, который взобрался к небесам в поисках Бога? Ну и зрелище, только поглядите! Тощий, захиревший, больной, вшивый (да-да, у тебя есть вши, одна прямо сейчас ползет у тебя по затылку!), с глистами (да-да, и глисты у тебя есть — пусть тебе и противно думать об этом и ты, конечно, не желаешь рассматривать свои жалкие кровавые испражнения, но тем не менее, дружочек, тем не менее!) — вот так зрелище, да разве хоть один уважающий себя Бог возжелает себе такого избранника! Да какая женщина захочет выйти за такого? И родить ему детей? Вот потеха! Да Бог, наверное, давился от смеха все эти восемнадцать лет! И она ускакала прочь, визжа от хохота, прежде чем Иедидия успел схватить ее.

В своих странствиях, прежде чем набрести на логово Мэка Генофера и увидеть, что там произошло, Иедидии пришлось лицезреть немало отвратительных сцен. Как-то раз, вступив среди ослепительно-белого дня под сень леса, что высился на болотистой упругой почве, он увидала индейца-каннибала, сидящего у небольшого костра скрестив ноги и с трубкой в зубах, всего покрытого змеиными шкурками — а вокруг него были собраны в небольшие горки человеческие черепа и кости. Да, человеческие, в этом не было никаких сомнений! А шкурки, с ужасом разглядел Иедидия, оказались самыми настоящими живыми змеями: мерзкие твари ползали и шипели, покрывая всё его могучее обнаженное тело. (Змеи заметили приближение Иедидии, но индеец — с пустым взором и бесстрастным лицом — лишь усердно затягивался своей трубкой и смотрел сквозь него.) Еще долгое время перед глазами Иедидии стояла эта адская сцена, еще долго вспоминал он аккуратные горки черепов, и толстых шипящих змей и, пожалуй, особенно — невозмутимость индейца, словно он был изваянием… Разве еще в детстве ему не рассказывали, что каннибалы среди племени ирокезов были истреблены или, по крайней мере, обращены в христианство? Да и как было возможно, чтобы индеец сидел, покрытый живыми змеями?

(Зло, существовавшее среди язычников-индейцев, пришло до появления белого человека — оно существовало до зла, как и до блага, принесенного белым человеком. Оно пришло в мир задолго до самой истории. Возможно, даже до появления Бога.)

А однажды он видел самку оленя, которую травили собаки, свора собак с фермы, заходившиеся в лае и визге, обезумевшие, в конце концов растерзавшие ее — олениху и ее огромное набухшее чрево, в котором она носила детеныша — он родился бы через неделю-другую; Иедидия увидел это и убежал прочь, зажав руками уши, беспрестанно бормоча молитву, которая невольно перерастала в крик: Господь и Владыка, Господь и Владыка, смилуйся…

Но самое необычное, что ему пришлось увидеть, склонившись над темными водами зацветшего пруда, поросшего по берегам рогозом, камышом и ивняком, это странное, бледное, плывущее лицо. Лицо незнакомца, глаза которого были столь бесцветны, что почти неразличимы; и подбородок, безбородый, уходивший в пустоту. Лицо человека — но, казалось, в нем было меньше плоти, чем на черепах индейца-людоеда. Странно было и то, что пруд казался таким непрозрачным, заболоченным, хотя глубины в нем было лишь несколько футов, а питал его подземный ручей. Но Иедидия не мог разглядеть дна. Он видел лишь плавающее, призрачное лицо с узким, словно исчезающим подбородком и беспомощными смазанными глазами — и отшатнулся, с отвращением, но и со страхом.

И вот однажды, безо всякого умысла, он набрел на Лагерь Мэка Генофера и сразу же, в тот миг, когда старик громко поприветствовал его, а собака стала повизгивать, понял, что бедняга пропал, что душа его неприбрана, а его физической оболочкой завладел демон. Какой ужас охватил его, когда он посмотрел старику в глаза и увидел, что это вовсе не его глаза — но очи демона…

— Иедидия! Иедидия Бельфлёр! Это ты?

Он знал, что Генофер был шпионом его отца, ему платили за это, но нашел в своем сердце мужество простить его; в конце концов, месть в руках Господа. Но теперь и сам Генофер был уничтожен, ибо через слезящиеся глаза старика на Иедидию глядело нечто, что человеком не являлось.

— Иедидия Бельфлёр! — ликующе воскликнул демон, еще не осознав, что Иедидия раскусил его. — Вот так сюрприз — ты на этой стороне горы! Ну и видок у тебя. Да и ты ли это, мальчик мой? Как ты изменился! Последнее время глаза стали подводить меня — особенно, когда так ярит солнце. Иедидия! Ты почему не отвечаешь? Небось от жажды, а? Или от голода? Это и впрямь ты, в таком нелепом виде?

И он протянул ему для рукопожатия широкую грязную ладонь, но Иедидия не сходил с места.

— Я узнал тебя, — прошептал он.

В своем маленьком спортивном автомобильчике, двухместном «моррис-булноузе» — с латунной фурнитурой, антикоррозийным покрытием, колесами с полосатыми, оранжево-аквамариновыми дисками и черным верхом, который он практически никогда не поднимал, даже в ненастную погоду (потому что ему нравилось, догадались Бельфлёры, что все видят, как он едет через деревню Бельфлёр к дороге вдоль озера, направляясь в замок — он, Стэнтон Пим, в спортивном блейзере в красно-белую полоску и щегольской соломенной шляпе с красной лентой, сын бухгалтера и внук чернорабочего на канале, — на полном основании сопровождая дочь человека, который, будь на то его воля, мог заявить о родственных связях с одним из самых почтенных аристократических семейств Франции), он ловко, с мальчишеской самоуверенностью маневрировал по усеянным гравием колеям, будто зная, что за ним ревниво следят чьи-то глаза. Ухаживая за Деллой, Стэнтон Пим приезжал в замок по субботним и воскресным вечерам, а часто и в среду, чтобы пригласить ее прокатиться по дороге вдоль озера или отвезти в Фоллз на ужин, или поплавать на лодке по Серебряному озеру, или (по средам) отправиться вместе на службу в маленькую методистскую церковь на Фоллз-роуд, или на деревенскую ярмарку, где они прогуливались держась за руки (как докладывали Бельфлёрам) от одного экспоната к другому, от одного аттракциона к следующему, ели сладкую вату и яблоки в карамели, как любая другая влюбленная парочка, — только одно «но»: их отношения были обречены и, как все знали, был обречен сам ухажер, если продолжит (да как он смеет, ведь вроде неглупый парень?) настаивать на своем.

Этот человек, которому суждено было стать дедом Джермейн — другим дедом, — в возрасте двадцати девяти лет был уже старшим служащим Первого национального банка Нотога-Фоллз. Если не считать франтоватого гардероба (конечно, он берег его для поездок) да привычки рассказывать довольно плоские анекдоты, он был серьезным и даже глубокомысленным молодым человеком — и потрясающе амбициозным; умным, трудолюбивым и потрясающе амбициозным, как однажды охарактеризовал его президент банка в разговоре с Ноэлем Бельфлёром. Он имел талант к банковскому делу и специализировался на ипотечных ссудах. И действительно во многом разбирался. «А мое финансовое положение тоже входит в круг познаний этого желторотого наглеца?» — спросил Ноэль.