Значит, она все-таки пришла, как обещала! И ждала его все это время. Так, чтобы никто не видел.

Гидеон не стал тянуться к ней, чтобы поцеловать; лишь улыбнулся гордой, но немного рассеянной улыбкой счастливого влюбленного. Она пришла, она принадлежала ему, а ящик на ее коленях означал: всё случится, случится согласно их плану… Он не стал целовать ее, потому что знал, что она недовольно уклонится (она терпеть не могла любое публичное проявление чувств, даже дружбы), но не смог сдержаться и потянулся вперед, чтобы сжать ее руку в перчатке. Ее пальцы, сухие, сильные, ответили ему. Радость охватила его, когда он увидел, что на ней брюки цвета хаки, мужская рубашка с длинными рукавами, далеко не новая кожаная куртка и желтые летные очки, похожие на его собственные. Каждый завиток, каждый волосок был тщательно убран под шлем; а ее смуглое загорелое лицо в лучах августовского солнца, отраженных от фюзеляжа и крыльев, казалось лишенным черт. Любовь моя, прошептал он.

Она пришла, она принадлежала ему! И ящик, как обещано, был у нее на коленях.

Дрожа от возбуждения, он забрался в кабину, сел на место и пристегнулся. Парашют надевать не стал — нет времени! — она, разумеется, тоже, к чему напрасно беспокоиться. Он улыбнулся панели управления. Повернул ручку, завел двигатель и внимательно прислушался, как тот звучит, наблюдая, как столбики на датчике давления масла ползут вверх; всё было хорошо, так, как должно быть. Он отпустил тормоз.

И начал движение — самолет немного дергано покатился по взлетной полосе. Двигатель зазвучал громче, мощнее. Папа! — в отчаянии воскликнула его маленькая дочка. Почему ты солгал!.. Но стрекот двигателя заглушил ее голос, и стрелка датчика скорости сорвалась с насеста и поползла по экрану. Штурвал в его ладонях завибрировал.

Прощай, Цара, который — возможно, на беду (ведь он с самого начала чувствовал, какая меланхолия царит в душе Гидеона) — так хорошо научил его летать; прощай, аэропорт, что находится под залогом и скоро обанкротится и будет заброшен, а взлетно-посадочная полоса порастет сорной травой. Прощайте, то ли двенадцать, то ли пятнадцать маленьких храбрых самолетиков, рассеянных по траве вокруг, каждый ожидающий своей очереди подняться ввысь. Прощай, потрепанный ветрами флюгер, прощайте все, кто смотрел, как бомбардировщик поднимается в затянутое дымкой небо и на высоте, вероятно, под тысячу футов уже теряет из виду контуры земли. Прощай, сама эта земля. Ибо гордыня Гидеона была такова, что он надеялся больше никогда не ступить на нее ногой.

Под ними бежала взлетная полоса. Лопасти винта были уже неразличимы в стремительном вращении. Однако ветер, ветер вдруг ожил и принялся атаковать самолет — но Гидеон вел машину уверенно, и все шло отлично. Шестьдесят миль в час, шестьдесят пять. Ветер все пытался ухватить самолет под крылья, подбросить в воздух, возможно, перевернуть его, но Гидеон не поддавался и, доехав до конца полосы, немного отпустил штурвал — тут носовое шасси оторвалось от земли, и они уже были в воздухе: три дюйма, восемь, уже фут, два фута… Они взлетали, взлетали, и вот уже внизу осталась шеренга тополей…

Самолет уверенно набирал высоту: восемь, десять футов в секунду; руки Гидеона инстинктивно вели машину меж воздушных ям и ухабов. Пусть и невидимый, воздушный океан обладал ощутимой плотностью. Чтобы справиться с ним, нужно было обладать исключительным мастерством. Триста футов, триста семьдесят пять, все выше и выше; на шестистах футах он подал штурвал вправо, а на восьмистах начал длинное круговое движение, уход на разворот, чтобы покинуть зону аэропорта и лететь на юг.

Все шло хорошо: еще полчаса, и его миссия свершится.

Он поднялся на высоту 2500, 3000 футов. Земля исчезла из вида. Повсюду было жаркое марево, которое рассеивалось, только когда самолет поднимался над облаками. Или — над Лейк-Нуар, где было намного прохладнее. Гудящий самолет подныривал под обрывки облаков, неожиданно оказываясь в просветах, полных слепящего солнца, — и снова возвращался в облачную пелену на высоте 3500 футов. По гулу и ровным вибрациям двигателя Гидеон понимал, что всё в порядке.

Дикие порывы ветра. Голоса, лики. Некоторые бросались прямо в ветровое стекло, словно стремясь поднять колпак, вытащить Гидеона и предать смерти. Но, конечно, их исступленные порывы были бессильны: ведь он был внутри и держал все под контролем. Другие же летели вровень с самолетом, игриво уцепившись за крылья, с развевающимися волосами. Гидеон! Гидеон! Старый доходяга!

Он лишь иногда бросал на них взгляд — вот затейники. И думал: интересно, что думает она.

Полет над озером прошел без эксцессов, совсем спокойно, несмотря на легенды о коварности водоема. (Вода в центре озера была такой студеной, говорили пилоты, что самолеты устремлялись туда, словно кто-то притягивал их. Но не Гидеона, не сегодня.) Прошло тридцать пять минут с моменты их взлета с Инвемирского аэропорта в юго-западном направлении через озеро, на средней скорости — ведь спешить было некуда; и вдруг они прорвались сквозь марево и увидели гигантской каменный замок, излучающий необычайное серовато-розовое сияние; искаженный, противоестественный фантом, вздымающийся посреди зеленеющей земли.

Как же чудно был он построен, замок Бельфлёров!

Эти бесчисленные стены, башни, башенки, минареты; замок, возникший в лихорадочном сне, когда воображение спорит само с собой, сходя с ума в стремлении превозмочь себя самое, становясь все более исступленным и жадным… Гидеон, конечно, и раньше видел его с высоты — место, где он родился, где жили его предки, — и не раз; но ему чудилось, что в этот теплый сияющий августовский день он видит его впервые — воплощение своей судьбы, к которой он шел на протяжении всей жизни, как этот рычащий самолет, уже начавший свой спуск с высоты в 4000 футов, то кренясь, то кружа, ловко, искусно, с бесконечным терпением, пребывая лишь в нескольких минутах от взрыва и грандиозного пожара.

В белесо-дымчатом августовском солнце замок купался в самых причудливых, призрачных оттенках: сизо-серый, эфирно-бледно-розовый, палевый, слепяще-зеленый, сникающий в матово-лиловый и вновь переходящий в серый. Но, в конце концов, это было лишь огромное скопище камня, и Гидеон видел: в этом и есть его судьба — именно сейчас совершить последний затяжной прыжок вниз, и у него не было никакого желания этой судьбе противиться. В конце концов, он же — Гидеон Бельфлёр. Он был рожден для этого.

За желтыми линзами очков взгляд его был тверд.

Вот. Сейчас. Наконец.

И…

Как-то весенним днем к Иедидии явился юноша с совершенно прямыми тонкими платиновыми волосами и индейскими чертами лица — поразительное сочетание — и представился, слегка заикаясь, как брат Шарля Ксавье. Когда Иедидия сказал ему, что не знает такого, молодой человек смутился, потом улыбнулся, присел на корточки, так что каблуки его сапог ушли в грязь, и явно задумался; несколько минут он молчал, что-то рисуя указательными пальцами на мягкой податливой земле, а потом повторил, очень мягко, что он брат Шарля Ксавье и пришел уговорить Иедидию вернуться.

— Вернуться? Но куда?

— Домой, — отвечал юноша с легкой улыбкой.

— Но мой дом — здесь, — ответил Иедидия.

— Домой. Туда, вниз, — сказал юноша.

— То есть, к моей семье!.. — презрительно воскликнул Иедидия.

Молодой полукровка медленно покачал головой и взглянул на пришельца с сожалением.

— У тебя больше нет семьи, — сказал он.

— Как, нет семьи?

— Нет. Твои братья мертвы. Твой отец мертв, твои племянники и племянница тоже мертвы; у тебя нет никого.

Иедидия так и уставился на него. В то утро он занимался расчисткой подлеска, и от напряженной работы, хотя и приятной для тела, у него немного звенело в голове, так что он не был уверен, что правильно расслышал.

— Никого нет? Нет Бельфлёров?..

— Все мертвы. Их убили. А твой брат Харлан пришел отомстить за них и сам был застрелен на их могиле, куда пришел, чтобы оплакать их. Его застрелил шериф, на которого он бросился, — возможно, именно такую смерть он и мечтал принять.