— Харлан? Отомстить? Я не понимаю… — сказал Иедидия.

Юноша вытащил что-то из-за пазухи — это оказалась испачканная мужская перчатка, лимонно-желтая. Он держал ее с почтением и пояснил, что это перчатка Харлана: когда тело убитого унесли, он обнаружил ее в грязи рядом с одной из могил. Может, Иедидия хочет забрать ее себе? Остальные вещи в полиции — скорее всего, их передадут Джермейн, но пока все конфисковано: и модная черная шляпа, и мексиканские сапоги, и пистолет с серебряной рукояткой и прекрасная мексиканская кобыла с длинной-предлинной гривой и хвостом (все так говорили, да и сам брат Шарля Ксавье видел собственными глазами), которые блестят, точно кварц или горный хрусталь. Они забрали всё! Точнее, украли! Обобрали вдову! Конечно, она хотя бы отчасти испытала удовлетворение, узнав, что Харлан застрелил четверых из пяти убийц…

— Не понимаю, — проговорил Иедидия. У него задрожали колени, и он тяжело осел на землю. — Я… Ты хочешь сказать… Вся моя семья убита?.. И отец, и брат…

— Да, твой отец и брат Луис, и племянники, и пятнадцатилетняя племянница, — сказал юноша мягким, певучим голосом, — а потом и твой брат Харлан. Четверых из пяти убийц застрелил твой брат Харлан — как они того и заслуживали. Но остальные остались в живых; все в поселке знают, кто это. Я назову тебе имена, когда придет время действовать.

Иедидия закрыл лицо ладонями.

— Отец, и брат, — шептал он. — Мои братья, племянники, и племянница, и…

— Нет, — коротко возразил пришелец, — жену твоего брата они не убили. — Она осталась в живых, несчастнейшая из женщин. Конечно, ты прекрасно ее помнишь. И она помнит тебя — и ждет тебя.

Иедидия расплакался.

— Как, мой отец, и братья… Неужели я их больше не увижу!

— Ты их больше не увидишь, — сказал юноша.

— Они правда мертвы? Их убили?..

— Ты сделал свой выбор — и ушел от них. И жил на Маунт-Блан двадцать лет; и вовсе не по воле Господа — лишь по твоей собственной.

— Двадцать лет! — Он оторвал руки от лица и посмотрел на пришельца. — Не может быть, что так долго.

— Да, двадцать лет. Сейчас тысяча восемьсот двадцать шестой. Тысяча восемьсот двадцать шестой год от Рождества Христова.

Цифры ничего не значили для Иедидии, который сидел и неотрывно смотрел в светлые, довольно дерзкие глаза юноши.

— Что ты несешь! — прохрипел он. — Все это ложь! Ты пришел сюда, чтобы… чтобы…

Он дико огляделся по сторонам. Где его оружие? Разве что топор, отброшенный в сторону, да ручная пила, вся ржавая. А этот злонамеренный индеец, возможно, вооружен…

— Твоя сноха Джермейн ждет тебя, — ровным голосом продолжал юноша, глядя на Иедидию все с тем же жалостливым выражением. — Ты должен вернуться и жениться на ней. Должен продолжить род Бельфлёров. И свершить месть над твоими врагами.

— Жениться? На Джермейн?.. Я…

— Она не посылала меня сюда. Никто не посылал меня, — сказал молодой человек, протягивая грязную перчатку Иедидии, но тот был еще слишком ошарашен и не взял ее. — Я действую из искренней любви и уважения к твоей семье, потому что я единственный выживший брат Шарля Ксавье.

— Джермейн? Ждет меня? Меня?.. Но ведь у нее есть Луис…

— Луис мертв. Его убили на глазах несчастной жены, как его отца и всех детей. И любовницу его отца тоже — но об этом тебе знать ни к чему. Не время.

— Я должен вернуться, и продолжить свой род, и…

— И отомстить своим врагам.

— Отомстить? Что ты такое говоришь…

— Отомстить. Как это сделал твой брат Харлан.

Око за око, зуб за зуб. Как сказано в Писании.

— Но я не верю в такие вещи, — прошептал Иедидия. — Я не верю в кровную месть.

— Во что же тогда ты веришь? — спросил юноша, и губы его скривились в иронической усмешке.

— Я верю… верю… Я верю в эту гору, — отвечал Иедидия. — В самого себя, в свое тело — в свою кровь, кости и плоть… Верю в свою работу, в это поле, что я расчищаю… В диких гусей, что прямо сейчас летят над нами — ты слышишь?

— Ты ни во что не веришь, — бесстрастно сказал юноша. — Сидишь на своей горе в полном эгоизма одиночестве, и ничто из того, во что ты веришь, не делает тебя абсолютно счастливым.

Иедидия дернул себя за бороду, уставившись на лицо гостя с резкими индейскими чертами.

— Но когда-то я верил! Верил в Господа, как и все остальные, — сказал он неуверенным голосом. — Истинно верил, но давно, а потом вера покинула меня… Я освободился от своего безумия… А потом… потом…

— Потом ты перестал верить, и сейчас не веришь ни во что, — произнес индеец. — Только в свою гору и в свое абсолютное счастье.

— Значит, быть счастливым — это грех? — прошептал Иедидия.

— Двадцать лет ты скитался в горах, — проговорил юноша и снова протянул перчатку Иедидии, — воображая, будто сам Бог призвал тебя сюда. На двадцать лет ты погряз в самом худшем из грехов.

— Но я не верю в грех! — воскликнул Иедидия. — Я очистился от этого — от всего этого…

— Сейчас тебя ждет твоя сноха. Там, внизу. Та самая женщина — почти та самая, от которой ты бежал двадцать лет назад.

— Она ждет меня? Джермейн? — с сомнением спросил Иедидия.

— Джермейн. Она, только она. Та, которую ты любишь и на которой должен жениться как можно скорее.

— Жениться?..

— Да, и чем скорее, тем лучше.

— Но ведь мой брат…

— Луис мертв.

— А их дети, их малютки…

— Мертвы.

— Но значит, Бога и правда нет! — резко крикнул Иедидия. — И никому не удастся обмануть меня. Я знаю то, что знаю.

— Ты знаешь только то, что знаешь ты.

— Но они и впрямь мертвы? И Харлан тоже?

— Харлан тоже.

— Харлан пришел, чтобы отомстить, и…

— Убил четверых из пяти убийц. Убил негодяев, которые желали извести род Бельфлёров.

— Извести! — прошептал Иедидия.

— Именно. Отвратительное слово, верно?

— И выжила только Джермейн?

— Только она. И ты.

— Только Джермейн, — прошептал Иедидия. И снова увидел румяное ее личико шестнадцатилетней девочки, и блестящие карие глаза, и родинку — кажется, под левым? — да, под левым глазом. — Только Джермейн. И я.

Индеец выпрямился; теперь он возвышался над Иедидией, который от слабости не имел сил встать. Он в третий раз протянул Иедидии перчатку, и теперь тот, словно на ощупь, не вполне осознавая, что делает, взял ее.

— Только Джермейн, — повторял он, растерянно глядя на перчатку. — И я.

Как ясно виделось ему прелестное девичье лицо, смуглое, словно светящееся, и ее прекрасные глаза! Словно и не было этих двадцати лет — он не мог отсутствовать двадцать лет. Иедидия посмотрел на молодого-незнакомца с резкими индейскими чертами, гладкими светлыми волосами, что падали ему на плечи, и странным, всезнающим взглядом, который в другое время пробудил бы в нем дикую ярость (потому что он бы сразу смекнул, что это демон или, в лучшем случае, лукавый горный дух) и даже склонил к насилию; но сейчас, этим утром, он не знал, просто ничего не знал, и ему хотелось плакать навзрыд от сознания своего невежества.

— Что ж — она ждет тебя. Там, внизу. И те, другие — убийцы, — они тоже ждут, — промолвил юноша.

И он повернулся, чтобы уйти.

Иедидия с трудом, тяжело дыша, поднялся на ноги.

— Но я не верю в кровную месть…

— Хорошо, — с раздражением сказал юноша. — Но хотя бы в брак ты веришь? В детей? В кровь Бельфлёров?

Он отступал назад. В лице его больше не было жалости; Иедидии казалось, что теперь оно выражает гнев, изумление и гнев. Но все же он уходил, собирался покинуть его, а Иедидия был слишком слаб, чтобы пойти за ним.

— Я… я… Я не знаю, во что я верю, — всхлипывая, бормотал он. — Я хотел всего лишь счастья… Одиночества… Сохранить душу в чистоте…

Юноша махнул рукой: мол, ладно — то ли с досадой, то ли с отвращением, Иедидия понять не смог. Он снова плюхнулся на зад, в голове у него звенело, перед глазами плясали пятна, словно он получил солнечный удар и вот-вот лишится сознания. Но ведь он не так долго работал на солнце, он был уверен, что не работал сегодня дольше чем час-другой…