«Сомнения». Стихотворения Вёрнона Бельфлёра.

В тот момент в комнате Хайрама никого не было, так что никто не видел его лица, когда он взял книжку в руки; никто не видел, с какой жадностью он принялся читать ее. Правая щека его задергалась в тике; он быстро перелистывал страницы, то и дело замирая и зачитывая ту или иную строку вслух. Да как же это могло!.. Как, кто посмел!..

Весь дрожа, Хайрам заставил себя вернуться к самому началу и прочитать все стихи по порядку.

Никто не знал, к какому выводу он в результате пришел: был ли поэт его сыном, или самозванцем, или совершенно незнакомым человеком, случайным тезкой Вёрнона. И конечно, никто не узнал (потому что никто, даже Ноэль, не смел спросить старика), что он думает о самих стихах — счел ли он эти загадочные «сомнения» провокацией или бредом. Но все прознали, что хорошенькая книжка — с десяток страниц разорваны, несколько смяты в гневе, обложка искромсана — была брошена среди вороха газет, журналов и другой ненужной почты, а потом сгинула в мусоросжигателе.

Ненасытный Гидеон Бельфлёр!

Доподлинно неизвестно (вести счет было бы недостойно в глазах Гидеона), скольких женщин он любил в своей жизни — любил, если можно так сказать, взаимно; и тем более неизвестно, сколько женщин любили его. (Безнадежно, вопреки судьбе, даже когда его жестокий нрав стал притчей во языцех.) Но несколько человек в Инвемирском аэропорту, в том числе бывший пилот бомбардировщика Цара, который станет инструктором Гидеона, знали, что последней женщиной, которую он любил, была высокая неприветливая и загадочная Рэч — она носила облегающие мужские брюки, куртку-хаки и появлялась на аэродроме каждые семь — десять дней, всегда беря напрокат единственный «хоукер темпест», истребитель, чудом выживший в последней войне. «Темпест» был гордостью небольшого аэродрома: у него был двигатель мощностью 2000 лошадиных сил. И Рэч всегда выбирала именно эту дерзкую машину!

Гидеон влюбился в нее одним ноябрьским днем, когда случайно увидел, как она шла по ангару, спиной к нему, с раздражением заправляя свои темные, неопределенного оттенка волосы под шлем, а вся ее узкоплечая фигурка была в нетерпении устремлена вперед. На ней, как обычно, были мужские брюки. И потрепанная куртка-хаки или, возможно, рубашка. И шлем, к которому, как положено, крепились летные темно-желтые очки. Гидеон уставился ей вслед, потеряв нить разговора, который вел с Царой. Мгновенно, не отдавая себе отчета, он ухватил взглядом ее поджарые ягодицы и бедра, длинную, гладкую линию спины, резкий взлет локтей, когда она убирала волосы, в нетерпении направляясь к своему самолету. Когда Гидеон не ответил на заданный Царой вопрос, тот произнес с печальной улыбкой: ее фамилия — Рэч. Это все, что я могу вам сказать. Мы даже не знаем точно, куда она летает.

Перед этим Гидеон любил жену Бенджамена Стоуна, до нее — девятнадцатилетнюю красавицу по имени Хестер, а еще раньше… Но все эти связи заканчивались плохо. Внезапно и плохо. Со слезами, угрозами, порой — угрозами покончить с собой — и непременно с жалобными причитаниями: «Что я сделала не так, Гидеон, в чем я провинилась, почему ты не смотришь на меня, почему так переменился…» Как это было утомительно, предсказуемо, а часто глупо! — стоило чувству Гидеона остыть, а это могло произойти за одну ночь, даже за один час — и начинались женские попреки; а щеки, покрытые слезами, по-собачьи тоскливые глаза и губы, которые он больше не желал целовать, вызывали у него легкое отвращение. «Что я сделала не так, Гидеон!», спрашивали женщины, иногда дерзким, а иногда — хриплым от отчаяния, по-детски неуверенным голосом; почему ты разлюбил меня, что я такого сделала, умоляю, дай мне еще один шанс, почему вдруг…

Хорошее воспитание не позволяло Гидеону просто оттолкнуть женщину или крикнуть ей в лицо: имей хоть каплю гордости! (Как и большинство Бельфлёров, он презирал тех, кто плакал на людях или в ситуациях, когда слезы были совершенно неуместны.) Он едва сдерживался; чтобы не заключить отвергнутую возлюбленную в объятия и покрыть ее лицо поцелуями, чтобы только успокоить ее — но он знал, что лишь продлит ее страдания. Встречал он и женщин, которые, поняв, что любовь прошла, со всей страстью и отчаянием уповали на его жалость — это презреннейшее из чувств! — и поэтому поневоле выработал тактику: вести себя как можно холоднее и рассудительнее, впрочем, неизменно галантно, пока женщина не смирится с тем, что он больше не любит ее, что «необыкновенное чувство», которое она пробудила в нем, просто-напросто зачахло.

Но почему, задавал он себе вопрос, порой с раздражением, почему все они его любят? Да еще с такой страстью?

Насколько проще была бы жизнь, часто думал он, родись он с другой внешностью! Как у его кузена Вёрнона, к примеру. Или — с другой повадкой, с другой аурой.

За месяцы, что прошли после аварии, Гидеон все больше задумывался о своей жизни, хотя думать и тем более — размышлять о чем-либо было совершенно чуждо его природе. Вообще, размышления, то есть уклонения от действий, с тем чтобы систематически думать, он считал занятием не только не мужским по природе, но и нелепым: как человек может увлекаться мыслями, всего лишь мыслями, когда перед ним лежит весь мир! Но после пребывания в больнице Гидеон начал раздумывать о своей жизни, хотя это лишь изредка касалось его семьи и брака и всего прочего, связанного с замком; зато он часто вспоминал многочисленных женщин, с которым имел связь на протяжении своей жизни.

А ведь он любил их, и каждую — со всей страстью. Любил до боли, беззаветно и отчаянно. Одну за другой, одну за другой… Его нужда в них была какой-то первобытной, неудержимой, почти пугающей; а его сексуальный голод — неутолимым. Что вовсе не отпугивало женщин — напротив, он пробуждал в них ответную страсть. Или, возможно, лишь пародию на страсть — скорее, желание, в основе своей детское, обреченное, возбуждать его аппетит, одновременно утоляя его, и таким образом тешить свое самолюбие: мол, как же я хороша и неотразима, если способна породить в мужчине такую бурю! Оказалось, что множество неприглядных слухов, которые расползлись по окрестностям — например, что он якобы причина смерти не одной девицы, — вовсе не отталкивали от него прочих, он даже догадывался, что такая репутация работает на него. Но каким порочным, абсурдным, никчемным все это казалось! Его теща, злорадная, полная презрения Делла, однажды исхитрилась и прошептала ему на ухо: после бедняжки Гарнет ни одна женщина не будет с тобой счастлива, — и, хотя тогда Гидеон ответил лишь коротким кивком, сейчас он понимал, что ее слова оказались вещими. Но разве все эти женщины, скованные по рукам и ногам цепями самообмана, заслуживали счастья? Да и сам Гидеон — все еще, безусловно, привлекательный мужчина — был уже не тот, что прежде.

Он глядел на себя со стороны, бесстрастно, даже со своего рода ироническим одобрением. Кожа его приобрела землистый оттенок, даже немного желтушный (а в определенном, освещении отливала бронзой) и туго обтягивала резко выступающие скулы. Пока он лежал в больнице, его подвергали бесчисленным унизительным осмотрам и несколько раз обривали голову, так что волосы у него росли неравномерно, жесткими клочьями серебристо-стального цвета, которые он с трудом мог расчесать. Теперь он был безбород, впервые за многие годы. Его заостренный костистый подбородок, как и чувственные губы в форме лука, словно искривленные в нетерпении, не сулили нежности. Глаза в окружении глубоких теней сверкали, сверкали ярче, чем прежде, и он напоминал, не правда ли (так Гидеон, разглядывая «незнакомца» в зеркале, потешался над самим собой), поджарую и подозрительную длинноногую морскую птицу с острым клювом. Его тело как-то усохло — не только живот и талия, но и грудь, и плечи, и бицепсы, и он был уже не так мускулист, не так силен, как когда-то; к тому же — или это ему лишь чудилось? — он как будто стал на дюйм-другой ниже ростом. Казалось, его скелет оседает, проваливается внутрь. А еще он теперь прихрамывал, что придавало ему своеобразный шарм, — сказывалась травма правой коленной чашечки.