— Малелеил, ты там с голоду умрешь! — кричали они. — Давай спускайся к нам!

Смеркалось, поэтому мальчики побежали домой за фонариком и какой-нибудь снедью, чтобы приманить его, но, вбежав в кухню, увидели там Малелеила — он сидел у камина и тщательно вылизывал свои большие лапы. Они спросили, когда же он вернулся.

— О, да только что, — ответила Эдна.

— Но он же был в лесу — сидел на дереве и не мог слезть! — недоумевали они.

Малелеил был великолепным охотником — женщины Бельфлёр даже знать не желали, сколько древесных крыс притащил он в своих крепких зубах на порог кухни, и тем более — какого размера. Лея единственная отважилась войти в столовую, когда одним прекрасным морозным утром Малелеил приволок откуда-то крупного зайца-беляка, чью тушку нещадно погрыз — вообще-то он уже почти сожрал шею своей жертвы. В пасти Малелеила поблескивали окровавленные заячьи мышцы, а в глазах мелькнула почти человеческая усмешка. Сам же кот растянулся на отполированном столе красного дерева, который Рафаэль в свое время выписал из Валенсии.

— О Господи, Малелеил! — воскликнула Лея. От вида полусъеденного зайца, окровавленной морды своего любимца и его зеленоватых, будто подернутых инеем глаз с расширенными черными зрачками ей стало дурно. Ощущение это ее напугало: она словно падала со скалы. Однако даже в этот момент, в дурноте и полуслепоте, Лея надеялась, что, возможно, беременна. Ведь дурнота — симптом беременности.

Вскоре Малелеил завел привычку по вечерам подниматься вместе с Леей в спальню и ложиться в изножье их с Гидеоном огромной кровати. Гидеону это досаждало: а вдруг у зверюги блохи?

— Это у тебя блохи, — огрызнулась Лея. — А Малелеил — существо чистое.

Чтобы умаслить жену, Гидеон притворялся, будто обожает кота. Он даже гладил Малелеила по голове и терпел его надменность, не в силах подавить в себе раздражение из-за того, что мурлыкать в ответ кот отказывался.

А вот Лею кот не только награждал этим звуком — он переворачивался на спину, позволяя чесать свой розовато-серый живот, а зубами и лапами, точно котенок, хватал ее за руку. Что, если кот забудется, выпустит когти и вопьется зубами в ее руку?.. Откинувшись на подушки, Гидеон безучастно наблюдал, как Лея в шутку дразнит Малелеила, а огромный кот уворачивается, рычит и, взмахнув пышным хвостом, внезапно набрасывается на нее. Гидеон не раз представлял, что если кот поранит его жену, то Гидеон немедленно отправит его на тот свет, если понадобится, голыми руками. Ружья в этой комнате он не держал. И ножей тоже. Лея делала вид, будто подобные предметы ей отвратительны. Но руки у Гидеона Бельфлёра сильные, пальцы длинные и ловкие, и ему ничего не стоит придушить эту тварь.

— Осторожнее, Лея, — говорил он, — ты слишком неосторожна.

Лея отдернула руку, кот сунул лапу в рукав ее шелкового пеньюара, и на запястье появилась едва заметная, с волос, алая полоска.

Гидеон, это всё твой голос, — раздраженно проговорила Лея. — Нас тут только трое, ты не можешь говорить потише?

Вскоре Малелеил перестал довольствоваться изножьем кровати, сворачиваясь на бирюзово-кремовом парчовом покрывале (уже с налипшей на него кошачьей шерстью и следами грязных лап), и ночью с удивительной для такого крупного зверя осторожностью прокрадывался по постели, устраиваясь между Леей и Гидеоном. Отследить, когда именно Малелеил перебирался ближе, у Гидеона никак не получалось, но это явно происходило во время фазы крепчайшего сна, так что, проснувшись на рассвете, он обнаруживал, что лежит на самом краю кровати, куда его вытеснил проклятый котяра.

— Сегодня ночью он пойдет спать на кухню, — заявлял Гидеон.

— Нет, он будет спать здесь, — говорила Лея.

— Его место — в сарае, со всей остальной скотиной!

— Его место здесь, — не отступала Лея.

Они то и дело спорили и препирались, но Малелеил по-прежнему спал с ними, оставляя свою разноцветную шерсть повсюду — Гидеон, к своей ярости, находил ее даже у себя на ресницах и в бороде. Однажды он вынужден был покинуть совещание, на котором присутствовали его отец, дядя Хайрам, Юэн и банковский служащий из Нотога-Фоллз, потому что в глаз ему что-то попало, отчего глаз заслезился и по щекам потекли слезы. Разумеется, это была кошачья шерсть.

Он вспоминал ту ненастную ночь, когда Малелеил впервые появился в усадьбе. Ну вылитая крыса. Опоссум. С уродливым облезлым хвостом. Он же мог пристукнуть тварюгу прямо там, в холле, Лея не остановила бы его, и никто бы ему ни слова упрека не бросил. А сейчас уже поздно: теперь, если Малелеил исчезнет, Лея начнет убиваться от горя. (В эти дни она ходила сама не своя — уже несколько месяцев она ходила сама не своя, — могла на пустом месте заплакать, разозлиться или впасть в уныние.) Разумеется, Лея догадалась бы, что это дело рук Гидеона, и никогда не простила бы его.

Малелеил по-прежнему ночевал у них в спальне, и по утрам, проснувшись и открыв глаза, Гидеон натыкался на невозмутимый кошачий взгляд. Зверь сидел дюймах в шести от его лица. Глаза его были золотисто-зелеными, прекрасными, словно драгоценные камни. Было в них нечто завораживающее, хотя Гидеон отлично понимал, что животные не осознают, как они выглядят, в конце концов, они не сами себя создали, и тем не менее он был не в силах отвести взгляд от глаз этого создания. Шелковая шерсть, мягкая и дымчатая, в луче света расцвечивалась самыми неожиданными оттенками — не только прозрачно серым и желтовато-белым, но и темно-оранжевым, красновато-коричневым, золотым и даже зеленовато-лиловым; в слоях шерсти прятался чуть заметный рисунок — полоски, слегка напоминающие тигровые, разной ширины и оттенка; нос кота был лиловым, вздернутым и плоским, с четко очерченными ноздрями (настолько четко, что даже вблизи казалось, будто кто-то обвел их тонко очиненным пером, окунув его в черные чернила); серебряные усы, длина которых, если верить сыну Гидеона Бромвелу, составляла девять дюймов, всегда бодро топорщились и сверкали от чистоты. По утрам кот часто лежал, в полной неге, высунув — совсем чуть-чуть, на долю дюйма — кончик язычка, влажный и розовый.

На людях Гидеон сохранял по отношению к коту супруги равнодушие и безучастность: ведь сам он, подобно своему отцу, был лошадником, так что даже лучшие в усадьбе охотничьи собаки не вызывали у него умиления. Поэтому, находясь на первом этаже, он не обращал на Малелеила внимания. Но иногда, оставаясь с ним наедине, Гидеон почти восхищался зверем… Он смотрел в холодные кошачьи глаза, немигающие и загадочные, а кот, высунув кончик языка, смотрел на него. Иногда его огромные лапы будто принимались пританцовывать, сжимая и разжимая пальцами подушку, на которой лежал Гидеон.

Однажды утром Гидеон проснулся совсем рано и увидел, что Лея сидит на кровати, а ее длинные волосы рассыпались по плечам, свисая неприбранными прядями на грудь. На кровати между ними дремал кот — огромная, источающая жар тень. Гидеон не успел заговорить, как Лея схватила его за плечо, а потом за предплечье. Хватка ее оказалась поразительно сильной. Гидеон боялся услышать ее слова. Но новость оказалась такой, что лучше не придумаешь: Лея была уверена, она не сомневалась, что беременна.

— Я чувствую — там что-то есть. Я не выдумываю. Я что-то чувствую. Это даже не так, как в прошлый раз — сейчас всё иначе, так явственно. Я беременна, я это чувствую. Я знаю.

Она действительно была беременна. Джермейн суждено было родиться.

Иедидия: 1806 год. Юноша отправляется в паломничество в горы. На двадцать четвертом году жизни. Если понадобится, я стану проводником, сказал он негодующему отцу. Я проведу в полном одиночестве целый год, сказал он скептически настроенному брату, прошу, не тревожьтесь за меня, не думайте обо мне вообще.

Иедидия Бельфлёр, младший из трех сыновей Жан-Пьера и Хильды (в 1790-м сбежавшей от мужа и жившей теперь на Манхэттене вместе со своими состоятельными пожилыми родителями, затворницей), отличался довольно хилым для Бельфлёра телосложением — особенно для того, кто намеревался в одиночку исследовать западный горный хребет. Ростом он был чуть выше пяти футов, да и то если надевал кожаные ботинки на толстой подошве. В начале своего пути отшельника Иедидия весил около ста тридцати фунтов. (А когда он вернулся — а он вернулся! — то едва дотягивал до ста. Однако произошло это намного позже.) В отличие от братьев, Луиса и Харлана, и своего одиозного отца Иедидия был тихим и необщительным. Его замкнутость порой принимали за высокомерие, даже за спесь. Узкое треугольное лицо юноши обрамляли пряди непослушных темных волос, вечно торчащих в стороны, будто им не давали покоя его неугомонные мысли. Жан-Пьер с раннего детства заставлял его ездить верхом, и во время злосчастного происшествия, когда его сбросила лошадь (обычно кроткий мерин унюхал на чьей-то одежде кровь и взбрыкнул — дело было в ноябре, когда закалывали свиней), Иедидия сильно расшибся и после всю жизнь слегка прихрамывал. Если он и обиделся (хотя он, разумеется, не обиделся), если и затаил на отца обиду, то никогда не выказывал ее: юноша рано уяснил правило — никогда не делиться с отцом своими тайнами.