— Это из-за тебя я убил Николаса, — крикнул он Лее.

— При чем тут я! Ты ненормальный! — кричала в ответ она.

Она замахнулась на него, но он поймал ее за запястье — и швырнул на постель. И старая кровать заскрипела под ее весом, от неожиданности.

— Я любила Ника, ты знаешь, что я его любила, — всхлипывала Лея. — Как ты можешь обвинять меня…

— Значит, любила, да не очень, так получается? — кричал Гидеон. — Так не люби никого, так мы хотя бы останемся живы!

Но сейчас Гидеон был не с Леей, он вообще редко бывал с ней, а сейчас с усилием прислушивался к радостной болтовне незнакомки. Вероятно, между ними происходил флирт, в ходе которого Гидеон глотнул солидную порцию лучшего отцовского бурбона и удивился, что почти не чувствует вкуса. Впрочем, за последние годы этот самый бурбон как будто утратил силу.

— Так ты думаешь, я гангстер? — спросил он снова и рассмеялся.

— Ну, во всяком случае, думать ты мне так не запретишь! — парировала она. — Кстати, ты так и не сказал, как тебя зовут, — сказала она капризно, потершись носом о его ухо.

— Имя, — повторил он медленно. — Не уверен, что оно у меня есть.

— Как тебя обычно называют твои женщины?

— Мои женщины?

— Да. У тебя наверняка куча женщин!

Все было так весело, так забавно и невинно, просто флирт.

— Просто я не люблю, когда меня называют по имени, — сказал он так же медленно, как будто озадаченно.

— Ладно — ты женат?

— Нет.

— Да, брось — женат, я же вижу!

— Не совсем.

— А что тогда? Вы разъехались? Развелись?

— Нет.

— Что — нет?

— Да ничего.

Вероятно, ей стало не по себе, но она разразилась звенящим, как колокольчик, детским смехом, словно он сказал нечто ужасно смешное. И стукнула его кулачком по бедру, словно не могла сдержать восторг, безусловно, она не впервые так делала, с другими мужчинами. И правда, было весело, и забавно, и кому какое дело.

— Спорим, у тебя есть жена, сто процентов, — сказала Тина. — И спорим, она красотка.

Гидеон молчал. Только жал на педаль газа.

— Я ведь права? Красавица? И к тому же богачка — да, богачка. Знаю я вас, — и она расхохоталась.

— Вот как? Ты нас знаешь? — спросил он.

— Таких, как ты.

Он взглянул на нее с застывшим лицом. Но потом решил улыбнуться. Почему бы не улыбнуться, правда? Там, в «Тропикане», Николасу было не в чем его обвинить. И пожалуй, Лея права: они никого не убивали.

Его голос изменился, стал церемонным, наигранно бесстрастным:

— Как насчет поужинать в «Нотога-хаус»?

Нет, она одета неподходяще для такого места! Сама мысль об этом напугала ее; и отрезвила. Что ж, тогда мы с тобой сначала куда-нибудь заедем, сказал он небрежно, и купим тебе, что нужно. Полчаса хватит, как думаешь?

Она рассмеялась, все еще нервничая. Покачала носками туфель. (Как стремительно все происходит, просто невероятно, он уже предлагает купить ей одежду, причем дорогую, а может быть, еще духи, украшения. А может, летний мех? Недавно она видела в одной газете фотографию «девушки» предполагаемого гангстера, тощей, с капризным личиком, практически без груди и задницы — так на ней было, когда она появилась в чикагском суде, «летнее боа из лисы».)

…но ты даже не знаешь, понравлюсь ли я тебе, Родман, — сказала она, с хрипотцой в голосе.

Он что-то пробормотал, она не разобрала.

— Ты очень милый, — сказала она, просовывая руку ему под локоть и кладя ладонь на руль, рядом с его ладонью. Рука у него была огромная — крупная ладонь, длинные, сильные пальцы — она была уверена, ужасно сильные.

Она снова запела себе под нос. Нет, нет, нет, нет-нет… И начала рассказывать ему про своего мужа. Бывшего мужа. Понимаешь, Родман, сказала она, я люблю мужчин с чувством юмора. Которые умеют посмеяться над неприятностями, знаешь, а не скулить с кружкой пива, обвиняя всех вокруг. А вот Эл жил, как пыльным мешком шибанутый. Честное слова! Моя дочурка, Одри ее зовут — может, ты как-нибудь с ней познакомишься — боялась его, настолько он был бешеный. Да, его ранило на войне, но ничего особенного, он получил Пурпурное сердце, как все; какого черта, выходит единственное, на что он способен, — это получить пулю в бедро, на самом-то деле — пониже спины, но он не любил, когда так говорили, боялся, люди будут смеяться. И они смеялись. А Одри, знаешь, что она однажды сказала — поглядела в окно, как он, нагнувшись, возится у дома с машиной или с какой-то там штукой, — так она прибежала, такая взволнованная, и говорит, ой, так странно, у папочки на лице там, где должны быть глаза, — две дырки! — тут Тина начала смеяться. Она смеялась безудержно, взвизгивая, ловя ртом воздух. Ты когда-нибудь слышал такое в жизни? Ужасно смешно! У папочки на лице там, где должны быть глаза, — две дырки…

Вслед за ней он тоже начал смеяться, раскатисто. Грузная машина летела по шоссе. Солнце, слева от них, было еще высоко над горизонтом, но небо, испещренное зигзагами мрачных облаков, уже темнело.

В воздухе висела тревога, даже угроза. Но облака были слишком легкими, чтобы предвещать грозу.

На север, в горы. Нотога-Фоллз был в противоположном направлении, так что ему, пожалуй, следовало развернуться…

Он дал по тормозам. И повернул на узкую, грязную дорогу — заброшенный лесовозный волок. Ехал слишком быстро, так что большую машину то и дело трясло. Фляжка выпрыгнула из руки Тины, ударилась о приборную доску, виски расплескалось.

— …ты что так разогнался! — сказала она с удивлением.

— Когда спешишь, не замечаешь, — ответил он.

Где-то там, на кромке горной гряды, ему казалось, должен быть выступ, с которого, оглянувшись, можно посмотреть на себя нынешнего; но, пожалуй, идти туда слишком опасно. Многие мужчины изо всех сил рвались туда — и больше не возвращались. Кто-то поскальзывался и падал вниз, кто-то просто слишком долго вглядывался в бездну и уже не помнил, откуда пришел, и уж тем более — зачем явился сюда. Вероятнее всего, там ты просто забывал, что стоишь на краю. И вовсе не думал о том, что, возможно, находишься в центре некоего круга, ведь ничто не предполагало существование круга, куда можно вступить, как обычно вступаешь в хоровод недодуманных мыслей.

— Ой, смотри — там дерево! Наверное, была буря…

Дальше пути не было; поперек дороги лежал исполинский тополь.

— Ну ладно, — сказала мужчина. — Выходи. Мы приехали, и я хочу посмотреть, нравишься ты мне или нет.

Тина пыталась оттереть с юбки пролившийся бурбон.

— Что это ты вдруг так заторопился? — сказала она с упреком.

Но на его щеках играл румянец, и глаза блестели, пока она перебиралась на его сиденье, чтобы вылезти с той стороны. Покряхтывая, хихикая, пытаясь оправить юбку. Она стеснялась своих ляжек, которые на миг оголились, слишком белых, слишком пухлых, как вата.

Но он уставился в небо. Потом медленно провел обеими руками по своим густым, вьющимся волосам. Широкоплечий, высокий, даже очень высокий, стройный и привлекательный — но в этом странном засаленном жилете и бледно-голубой рубашке, которую, по-видимому, не менял несколько дней; и бороду не мешало бы подстричь. Наверное, они остановятся в «Нотога-хаус». А там (Тина точно знала — ей рассказывала подружка, работавшая в табачной лавке по соседству) есть мужской парикмахер…

Он повернулся к ней и теперь смотрел на нее. Впервые — именно на нее. Она огладила юбку и, улыбаясь, пошла к нему, ковыляя, каблуки вязли в песчаной почве.

— Ну ладно, — сказал он, не отвечая на ее улыбку. — Раздевайся.

— Что?

— Снимай одежду. Раздевайся. А потом мы вернемся. Хочу посмотреть, — он говорил мягко, с выражением печальной обреченности, — нравишься ли ты мне.

Сейчас пруд, Норочий пруд — его пруд — был в поре цветения: весь в зелени, изобилующий отражениями, трепещущий благодаря неиссякающей живности: его место.