О, да где их только нет! Разбросала нелегкая по всему аду, отвечала она недовольно. Потом, когда машина проезжала мимо, она вытянулась через него всем телом, чтобы как следует рассмотреть фигуру Христа (хотя сидела совсем рядом, она сразу устроилась рядом — с ним, владельцем большого автомобиля кремового цвета). Господи Иисусе, прошептала она. И прыснула, типун мне на язык. И еще раз прыснула, покраснев, — ох, должно быть, она выглядит вульгарно… Сам крест был футов пятнадцать в высоту. А в Христе росту — футов двенадцать. Он смотрел своими меланхоличными дымчато-зелеными очами на несущиеся по шоссе машины, повернувшись спиной к некрашеному фермерскому дому и неестественно широко раскинув руки. Волосы у него были черные — черные, как деготь, как вороново крыло. Резко выступали ребра, видимо, его морили голодом, прежде чем распять на кресте. Ноги у него были болезненно тонкие, словно детские, хотя и очень длинные. Что за нелепая судьба, мелькнуло в голове мужчины.

— Забавную на него надели шляпу, — сказала женщина. Ее слова унес ветер.

— Ты про терновый венец?

— Ах да — да! Терновый венец!

Все это время женщина прижималась, возможно намеренно, своей теплой ногой, обтянутой чулком, к бедру мужчины, но встретившись глазами с суровым взглядом Христа, слегка отодвинулась. Она развязала косынку — кусок полупрозрачной голубоватой ткани, сбрызнутой блестками, — и старательно обмотала ею прическу. Потом прокашлялась.

— Видать, они там католики, — сказала она. — В этом доме.

В шесть вечера этого прозрачно-горячечного июльского дня в «Тропикане», несмотря за удушливую атмосферу, толпился народ: дальнобойщики, направляющиеся в Порт-Орискани, за пятьсот миль к западу, рабочие с мельниц и консервного завода, работники фермеров, в том числе сезонные, компания совсем древних старичков, устроившихся в самой глубине и потягивающих, как младенцы молоко, теплый эль. И четыре-пять женщин-без-кавалера, среди них и Тина, которая закончила рабочую неделю в «Кригз» — отдел галантереи и одежды для самых маленьких — и теперь, в чудесном настроении, покачиваясь на высоких каблуках, бросала монетки в автомат с пластинками, который кряхтел и переливался разноцветными огнями, так что казалось, несмотря на медлительность его механической руки, что он просто неспособен на ошибку. А монетки дал ей высокий бородатый мужчина с тяжело нависающими веками в белом, но несвежем жилете — незнакомец, прикативший (весть об этом растеклась по «Тропикане» за считаные секунды) в длинном кремового цвета автомобиле, подобного которому здесь никогда не видели.

У него были изогнутые, чувственные, красивые губы и довольно неряшливая борода. Сидя за барной стойкой, Тина чувствовала на себе тяжесть его интереса, безошибочно чувствовала, хотя он был немногословен и его явно утомляла вся эта шумная суета. Она наклонилась к нему, постукивая безупречно окрашенными ноготками о стойку и еле слышно вторя пронзительному многоголосью из автомата: Только не я, только не я, нет, нет, нет…

Когда песня закончилась, она соскользнула с барного стула с прилипшей (черт, вот досада!) к заднице юбкой и пошла, чтобы поставить песенку снова, зная, что мужчина смотрит ей вслед. Только не я…

Накрашенные ресницы, как паучьи лапки. Черные, жесткие. Тушь, смешавшись со слезами, течет по ее щекам… возможно, и по его тоже… пачкая подушку. Темно-рубиновая помада грубо размазана повсюду: по его рту, и бороде, и глазам, по его шее и груди, по низу живота и бедрам…

Только не я, робко напевала она, и ее кожа словно светилась от радостного предчувствия, она двигалась, покачиваясь влево-вправо, так что шелковая блузка натягивалась на красивых полных плечах: Только не я, нет, нет, нет, нет, только не я… Нет, нет, нет, нет, только не я…

Проклятая песенка, вот привязалась! Хотя она чертовски мне нравится. Обожаю петь. Забавно — иногда ловишь себя на том, что поёшь, даже когда рядом никого нет, правда? Или вообще не замечаешь.

А у тебя красивый голос, сказал мужчина с улыбкой.

О, так привязалась эта простуда…

… очень красивый.

Ну знаешь, эти чертовы летние хвори, они тянутся неделями.

Позже, когда они неслись по шоссе, неслись очень быстро, он потянулся, открыл бардачок и вытащил компактную, объемом с пинту, серебряную фляжку. Крышечка держалась на серебряной цепочке, схожей с той, что носила Тина на левой щиколотке… Ты живешь где-то здесь, или у тебя здесь родня, как, говоришь, их фамилия, Варрелы?

Да, родня по матери. Живут они у Маунт-Киттери. Но кое-кто забрался подальше, в горы — в общем, и здесь, и там, знаешь. У меня вроде есть кузены, которых я никогда не видела. Тина рассмеялась — и не горю желанием.

Она деликатно прикладывалась к фляжке. Если и отметила, что бурбон отменного качества, то никак этого не показала.

Отца моего звали Донхауэр. Джейк. Его на войне убили — то есть он не вернулся. Должен был приплыть на транспортном корабле, но его там не оказалось, вот и вся история. Но теперь у меня другая фамилия, Шмидт. Тина Шмидт. Надеюсь, ты не встречался с Элом!

Это имя ему ничего не говорило. Похоже, он никогда о нем не слышал.

— С кем?

— С Элом Шмидтом.

— Твой муж, что ли?

— Бывший. Слава тебе, Господи.

Она передала ему фляжку, и он медленно взял ее, погладив ее пальцы своими.

В «Тропикане», на самом конце барной стойки, с белесыми волосами, сливающимися с длинными, медлительными полупрозрачными росчерками дыма, Николас Фёр поднял свой стакан с застывшей пеной по краям в шуточном тосте. Возможно, поглядывая при этом на себя в зеркало за разоренными рядами бутылок, всё в мушиных точках… Лежащая на стойке тряпка бармена вся провоняла. Еще бы — ведь сейчас тут привычный разор: битое стекло, натекшие лужи. Пиво, рвота, кровь. Промокшие насквозь коврики. Обрывки одежды, все равно что тряпки… Будь на нем тогда головной убор, возможно, он не пострадал бы так сильно; но в этот час в «Тропикане», с победно поднятым стаканом, он был — да все они были в лучшем виде, целый и невредимый, как раньше.

При виде машины, припаркованной на пятачке гравия, поросшем сорняками, пульс Тины забился чаще. Глаза сладострастно прищурились — но лишь на мгновение. Она же не какая-то алчная вульгарная малолетка без мозгов.

Она задала ему пару вопросов насчет машины, ведь не спросить было бы как-то невежливо, что ли.

— …немецкая?

— Немецкая, да.

— так понимаю, — произнесла она, быстро пробежав кончиком языка по губам и поглаживая радиатор машины (раскаленный — солнце этим летом словно взбесилось), — я так понимаю, — повторила она, стараясь не захихикать, — ты один из этих, городских, ну в общем… из Порт-Орискани…

Он смотрел в ее сторону, но как будто мимо нее. Держа в руке ключи от машины.

— …знаешь, когда-то давно… Катера носились по озеру… И гидропланы — они возили виски из Канады. Однажды я видела такой гидроплан, поздно ночью.

Я даже хотела выбежать на берег, представляешь, замахать руками, мол, заберите меня с собой!.. Да, послать все к чертям… Я была совсем девчонкой. И ничегошеньки не знала о жизни. Боже мой, — продолжала она, поеживаясь и улыбаясь ему, — да они бы, наверное, просто размазали меня по земле из своих автоматов.

— Думаешь, я гангстер? — спросил мужчина в пиджаке.

— О, я знаю, ты бы все равно не сказал! — кокетливо воскликнула Тина.

— Думаешь, я по ночам ром переправляю? С одного берега на другой?

— О, сейчас-то нет, это было давно, — рассмеялась Тина, забираясь, слегка задев его, в машину. Он открыл перед ней дверцу, и ему понравился ее запах, теплый, с ароматом духов, к которому примешивался пот; конечно, он не раз ощущал его. Но с каждой новой забывал запах предыдущей.

— Ничего я не думаю, — весело сказала она. — Мне просто нравится запах такой обивки — это кожа, верно? — белая кожа? И приборная доска, она из какого-то необычного дерева…

18:25.18:32. Его пульс тоже подскочил — но бился хаотически, словно подчинялся своей внутренней логике, ему неподвластной… Николас Фёр, это он там стоял. Но, конечно, это был не он. Или, может, все-таки он? Его затуманенный взгляд все время уходил в сторону, словно обвиняя.