Гостиничный номер был пуст — лишь мебель да орхидеи. Здесь царила тишина, и даже улица шумела где-то совсем вдалеке. Жан-Пьер, уже постаревший, чахнущий в тюрьме… Чудовищная резня в Бушкилз-Ферри… Унизительные торги, когда Ноэль и Хайрам были еще детьми… Утрата земель, когда на протяжении многих лет будто пилой отпиливали участок за участком. Каким наполненным казалось все это! И какой пустой вдруг почувствовала себя Лея Пим.

На полпути к двери она остановилась. Обернувшись, посмотрела на валяющийся на ковре стакан и на листок бумаги рядом со ним — белый квадратик. Она сглотнула и прижала ладони к горящим щекам. Если бы только заглянуть в будущее, в смятении думала она, тогда я бы точно знала, как поступить…

Тот день, когда Иоланда сбежала из дома, чтобы больше не возвращаться — да, она больше никогда не вернется в усадьбу Бельфлёр, — был также первым днем рождения Джермейн.

Но была ли связь между этими двумя событиями?..

Вечером того августовского дня — он был сухой и беспощадно жаркий, и ветер не приносил свежести ни с Лейк-Нуар, ни с гор — планировался большой праздник, на который Лея сгоряча пригласила всех соседских детей и их матерей, разумеется, из так называемых «хороших семей». (Она пригласила и Рено, с которыми теперь виделась редко, и Стедмэнов, и Бернсайдов. Она даже Фёрам написала, но, когда перечитала текст, тон его покатался Лее каким-то унизительно просящим, и Лея выбросила приглашение.) В своем стремлении добыть финансовую и политическую поддержку для семьи она пренебрегала теми, кто жил рядом, и порой не вспоминала о них месяцами. «Приходите! Без вас день рождения нашей лапочки Джермейн не состоится!» — шутливо писала Лея.

К вечернему чаю должны подать огромный шоколадный торт квадратной формы с розовой глазурью и надписью ванильным кремом: «ДЖЕРМЕЙН 1 ГОДИК», а стол и каменная скамья на террасе будут завалены подарками; все наденут бумажные шляпы и будут свистеть в свистульки, самым маленьким детям приготовят угощение, а взрослые станут пить шампанское. Гостей ждут даже музыкальные номера (Вёрнон собирался играть на флейте, Иоланда с Видой, наряженные в длинные платья, вуали и найденные на чердаке боа из перьев, танцевать), а Джаспер и его молодой ирландский сеттер показывать трюки, которым мальчик все лето учил пса… «Мы повеселимся на славу и надеемся, вы составите нам компанию!»

Однако Иоланда и Кристабель решили устроить чуть менее пышный праздник в их «тайном месте» на берегу Норочьего ручья (дети в семействе Бельфлёр в каждом поколении заводили тайные местечки — в галереях, уголках и закоулочках, в шкафах и каморках, на сеновалах, под половицами заброшенного хлева, в зарослях вечнозеленых растений, за валунами, на деревьях, на крышах, зимой — в снежных пещерах, в башенках усадьбы, где пол был усеян птичьими, мышиными и крысиными скелетиками, в старых «римских термах», которые взрослые считали надежно заколоченными); они упросили Эдну разрешить им испечь и заморозить кексы и стащили из кухни полдюжины спелых персиков и немного сладкой черешни, а еще фунт голландского шоколада с ромовой пропиткой. Иоланда сунула в карман несколько маленьких свечек для кексов и стянула у Эдны из ящика коробок спичек. Ух и весело будет — без взрослых, и Лея не будет им в затылок дышать!

Утром они, как обычно, повели Джермейн играть в саду, но совсем скоро, ведя малышку за обе ручки, ускользнули через задние ворота. Они торопились к Норочьему ручью, к небольшой бухточке, где ручей впадал в озеро — там они собирались расположиться на сосновых бревнах, под низкими ветвями ив, и устроить свой собственный маленький пир, в тайне от всех остальных. (Совсем рядом с принадлежащего Бельфлёрам пирса ныряли шумные мальчишки — Гарт, Альберт, Джаспер и Луис и еще гостивший у них кузен из Дерби, Дейв Синкфойл; но девочек они не увидят, а Лея, и Лили, и Эвелин, и бабушка Корнелия как раз заняты с портнихой и ее помощницей, обновляя гардероб к осени, и планируют потратить на это все утро.)

— Это особый день, Джермейн, — Иоланда наклонилась поцеловать малышку, — сегодня твой первый день рождения, и он больше не повторится… Знаешь, ведь год назад тебя вовсе не было! А когда ты родилась, то была неразумным пупсиком, беспомощным и маленьким, не то, что сейчас!

Джермейн превратилась в крепкого карапуза, крупного и прехорошенького: с рыже-каштановыми кудряшками, маленьким вздернутым носиком и зелено-карими глазами, удивительно переменчивыми; в освещенной свечами спальне Леи они тревожно сверкали, а вот мирным солнечным утром блестели не ярче, чем у Иоланды и Кристабель (ведь обе девочки тоже были чрезвычайно привлекательны). И всё же Джермейн была самым обычным маленьким ребенком. Время от времени она демонстрировала редкостную, не по годам, сообразительность: слов она знала уже много, но произносила их выборочно. А спустя несколько секунд вдруг снова превращалась в несносное существо — она вопила, рыдала, размахивала руками и ногами. Окружающие замечали, что Джермейн ведет себя идеально, когда рядом нет Леи, однако сказать об этом самой Лее никто не осмеливался. Иоланда полагала, что она была бы для Джермейн лучшей матерью. («Твоя мама вечно носится с Джермейн, целует ее, обнимает и сюсюкается с ней, будто она и сама такая же малышка, и еще она все время смотрит на нее — я бы просто свихнулась!» — говорила Иоланда Кристабель. «А на меня она вообще не смотрит», — тихо отвечала Кристабель.)

Порой Джермейн выглядела этаким младенцем-Буддой — в такие минуты взгляд ее приобретал особую глубину, но оставался рассеянным, а кукольное личико застывало в маске бесстрастия. Поджав с присущим Бельфлёрам упрямством губы, она не отвечала на поцелуи, вопросы, ласковые пощипывания и даже шлепки. Она смущала слуг, неотступно следуя за ними. Она выводила из себя собак, неотрывно глядя им в глаза. Иногда она бросала игру и садилась на кованый стул в саду — тот, на котором обычно сидела Лея, — и с по-взрослому печальным видом сидела там, подперев ладонью голову. В детской она однажды поразила Ирену, восхищенно залопотав: «Птичка-птичка-птичка…» — и показывая на окно. И спустя секунд пять в стекло действительно ударилась крохотная птаха, кажется, пеночка — ударилась и, сломав шею, упала в кусты. Однажды Гарт запряг в повозку последнего оставшегося в усадьбе пони — ласкового вальяжного шетландца в бледно-коричневых яблоках — и присматривал за ней, пока Джермейн и Золотко, визжа от восторга, катались по заросшей сорняками тропинке. Гарт утверждал, будто малышка вдруг зажала руками уши и зажмурилась, а через мгновенье из-под копыт пони вылетел камень, угодивший в ось колеса, так что повозка едва не перевернулась… (В вечер своего дня рождения Джермейн не желала ложиться спать и ужасно вела себя во время купания. Лея, с пылающим лицом, принялась трясти малышку и ругать ее: «Не смей, поняла, скверная девчонка, ты же нарочно упрямишься, думаешь, ты главнее всех — нет, этого я не допущу!» — и, схватив дочь в охапку, сунула ее в кроватку. Девочка пиналась, вышвырнула из колыбельки подушку, она вопила, заходилась в плаче, давилась рыданиями, брызгала слюной и, упав на спину, забилась в истерике, но Лея, закусив губу, лишь наблюдала, не вмешиваясь: нет, манипулировать собой она не позволит. Наконец, спустя какое-то время Джермейн утомилась, вопли превратились во всхлипы, всхлипы — в тихие резкие вздохи, а потом глаза ее вдруг закрылись, и она уснула. Однако не прошло и часа, как девочка вновь проснулась и закричала с невиданным прежде отчаянием, а когда Лея бросилась к ней, малышка в мокрой от пота пижаме сидела на кровати, что-то лепеча — она вцепилась в Лею, устремила на нее взгляд и бормотала про огонь. Голос у нее был такой испуганный, что сердце у Леи оборвалось. Она успокоила дочку, переодела ее и отнесла к себе в кровать (в ту ночь Гидеон уехал по делам и собирался вернуться лишь на следующий день к чаю). Когда Джермейн уснула, Лея накинула халат и отправилась бродить по усадьбе, в страхе, что дом и впрямь загорелся — в прежние времена пожаров здесь было немало; что, если Джермейн действительно почувствовала запах дыма или каким-то образом предвидела пожар, — но, разумеется, ничего не обнаружила. В спальню Лея вернулась в четыре утра и увидела, что малышка крепко и умиротворенно спит, как и полагается годовалому ребенку.