(Все эти фермеры-арендаторы со своими выводками! Безграмотное быдло. Отребье. Мужчины напиваются и избивают жен и детей, матери напиваются и избивают детей, дети бегают без присмотра и не ходят в школу, хотя Бельфлёры, практически единолично, оплачивают им и школу, и учебники, и жалованье учителям тоже платят — а дети бегают без присмотра, устраивают поджоги и калечат друг дружку. И что с этим делать? Про них — про этих Варрелов, и Доунов, и Макинтайров, и Джиттингсов — ходили самые отвратительные слухи: например, один мальчишка по имени Хэнк Варрел облил чью-то собаку, колли, бензином и поджег, потому что его обидчик не поверил, что тот якобы нашел работу в городе — причем хуже всего (так говорил Гарт, именно от брата Иоланда обо всем узнавала), что никто и не подумал вызвать шерифа — все боялись, что в отместку Варрел их самих подожжет.)

Поэтому Иоланда, не ускоряя шага, вышла с кладбища и спустилась к ручью. Она не боялась и не собиралась бояться. Мальчишка лишь посмеяться над ней решил, и она его не боится. (Хотя в боку вновь закололо, и головная боль вернулась.) Иоланда шла по рыбацкой тропинке вдоль ручья, зная, что этот странный мальчишка не станет ее преследовать.

«Если я расскажу об этом папе… или дедушке… или даже Гарту… Да, Гарту и его друзьям, или дяде Гидеону, или…»

Оборачиваться ей не хотелось — Иоланда боялась, что он наблюдает за ней, но она не удержалась, к тому же кто-то явно шел за ней — нет, не мальчишка, кажется, вообще не человек… Разве что человек этот продирается сквозь высокую траву на четвереньках…

Иоланда судорожно сглотнула. Голова кружилась. Возможно, ей надо убежать поглубже в лес и спрятаться; возможно, надо закрыть глаза — и тогда ее возлюбленный отыщет ее, и спасет, и отведет домой… Ах, да это и впрямь не человек! Просто собака. Собака — только и всего.

Приподнимая юбки, она прошла по заболоченному лугу (какое здесь все грязное и отвратительное! — туфли теперь безнадежно испорчены) и краем глаза заметила, что собака трусит на некотором расстоянии.

— Убирайся отсюда! — крикнула Иоланда. — Убирайся, тебе тут не место!

Вот бы ее возлюбленный пришел ей на помощь — он бы громкими хлопками отогнал собаку. А потом обнял бы Иоланду за плечи и проводил домой…

— Пошла прочь! Иди туда, откуда пришла! — выкрикнула Иоланда.

Собака была незнакомая. Гончая с грязноватой шерстью и некупированным хвостом. Даже издалека Иоланда видела на ней паршу. Псина смотрела на нее с удивительной, почти человеческой задумчивостью.

— Ты что, не слышишь? Бродячим собакам на нашей земле не место! — Иоланда начала всхлипывать.

Приостановившись, псина задрала заднюю лапу и, будто отвечая на ее слова, помочилась на кустик сорной травы.

— Ну и мерзавка же ты… Какие же собаки мерзкие… — прошептала Иоланда.

Она развернулась и зашагала быстрее — ей казалось, что примерно в миле впереди показались башни замка, башни ее дома. Совсем скоро она будет там, где о ней позаботятся, а псина за ней не поплетется, не посмеет, как и мальчишка, а Иоланда расскажет обо всем отцу и дяде Гидеону, и тогда… Пес бежал следом, отвратительно близко, рыча и почти хватая за пятки, а потом отставал, глядя на Иоланду влажными глазами. Он смотрел на нее, думал о ней… Иоланда пыталась сдержать рыдания. Если зарыдать, то остановиться она не сможет. Еще и шляпа куда-то подевалась — слетела и потерялась, а искать у Иоланды не хватило духу. Слезы подступили к горлу. Собака снова трусила рядом — высунула язык и, будто в глумливой ухмылке, обнажила пожелтевшие зубы.

На третьем этаже в северо-западном крыле замка Бельфлёров с видом на невероятную, раскидистую крону ливанского кедра и окутанные туманом склоны Маунт-Чаттарой располагалась загадочная комната, изначально известная как Бирюзовая — потому что спустя несколько лет после того, как строительство усадьбы завершилось, когда ожидали (как выяснилось, напрасно), что в усадьбу на целый месяц приедут погостить барон и баронесса фон Рихтхофен, эта часть северо-западного крыла была преобразована в гостевую комнату-гостиную и обставлена со всей роскошью: на одну стену повесили огромное зеркало, примерно шесть на десять футов, в раме, которую поддерживали две пары пизанских колонн, с богатым орнаментом в стиле итальянского Возрождения; на противоположной стене, для придания помещению неброского, но изысканного флорального акцента, разместили решетчатый каркас, увитый лианами и маленькими темно-красными розами; со сводчатого потолка свисали три хрустально-золотые люстры, изукрашенные драконами; над камином возвышались четыре вырезанных из дуба фигуры, изображающие неопределенного возраста и пола людей, закутанных в роскошные одеяния. Мраморный пол всегда сохранял прохладу, на стенах висели полотна работы Монтичелли, Томаса Фаеда и Яна Антонисзона ван Равестейна, а мебель и общий интерьер были выполнены преимущественно в оттенках бирюзы и золота. Ходили слухи, что обустройство Бирюзовой комнаты обошлось в сто пятьдесят тысяч долларов, но точные цифры знал лишь Рафаэль Бельфлёр, а он финансовые дела не обсуждал ни с кем, даже с братом и старшим сыном.

(В 1861 году Рафаэль с просчитанным — что для него характерно — широким жестом нанял вместо себя в Четырнадцатый полк Седьмого корпуса Потомакской армии не одного, а двух солдат, и, хотя был обязан платить каждому довольно скромную сумму, на самом деле платил намного больше, при условии, что они никому — ни единой живой душе — не расскажут, сколько именно. И так как один из солдат погиб почти сразу, в Миссури, а второй — в битве при Энтитеме, под командованием генерала Макклеллана, масштабы Рафаэлевой щедрости так и остались неизвестны.) Бирюзовая комната была, возможно, самой великолепной в усадьбе, однако спустя несколько лет она была отделена от прочих, ее массивную дверь из розового дерева заперли на веки вечные, и с тех пор называли — лишь шепотом, да и то в основном слуги — Порченой.

Комната закрыта на замок уже более семидесяти пяти лет — так Вёрнон рассказывал Джермейн, гуляя по саду и указывая на окна третьего этажа. Увенчанная башенкой крыша протекала. Комнате этой суждено было остаться закрытой навсегда.

Маленькая девочка, скорее не полненькая, а крепко сбитая, смотрела на эркерные окна с широкими, украшенными средниками и не спрашивала почему — ответ она и так прекрасно знала.

(Другие дети, услышав рассказ, естественно, спрашивали почему, и Вёрнон отвечал, что комната эта проклята, на ней порча, и никому не дозволено переступать ее порог: в ней с их двоюродным прадедушкой Сэмюэлем Бельфлёром в возрасте двадцати с чем-то лет приключилось несчастье. Разумеется, дети спрашивали, что с ним стряслось — об этом спрашивала даже Золотко, которая в присутствии Вёрнона обыкновенно молчала, словно напуганная его горячностью, его неподдельной страстью — даже ее голос присоединялся к хору, вопрошающему: почему? Там привидения? Его убили? Что там, в этой ужасной комнате?)

Даже когда незадачливый Плач Иеремии спустя всего три года после смерти Рафаэля под давлением отцовских кредиторов был вынужден пустить с молотка картины, скульптуры и роскошную мебель, Порченая комната осталась закрытой. Эльвира не позволила бы мужу отпереть ее: она дала согласие войти в семейство Бельфлёров только при условии (слухи здесь, на севере, расползались далеко), что некоторые помещения в усадьбе навсегда останутся запертыми, а о некоторых несчастьях никто не будет упоминать; а даже если бы она позволила, ни один из слуг не решился бы переступить порог… Комната не просто заколдована — на ней порча. Тот, кто вдохнет ее воздух, может потерять рассудок, или умереть, или даже исчезнуть. (Ах, однажды летней ночью, разгоряченные зрелищем фейерверков, которые Бельфлёры запускали на южном берегу озера, Гидеон и Николас Фёр — обоим тогда было около двадцати — поскакали обратно в замок, намереваясь вскрыть эту дверь. Фейерверки были восхитительны — посмотреть на них съезжались даже те, кто жил за много миль от усадьбы, и все они, умолкнув от благоговения, наблюдали невероятные картины, что заполняли всё небо — «Извержение Везувия», «Битва на Хэмптонском рейде», «Бог наказывает Содом и Гоморру»; и вдруг ни с того ни с сего мальчикам взбрело в голову, что больше им никогда не представится такой замечательной возможности пробраться в Порченую комнату. Конечно, они не верили, что комната действительно проклята, и презирали старые выдумки про привидений и духов, поэтому никакой опасности в этой идее не видели — разве что опасность наказания в том случае, если их поймают. Однако, когда они, вооружившись двумя ломиками, отверткой, деревянным молотком и стамеской, попытались взломать дверь (украшенную чудесной резьбой в стиле рококо и инкрустированную золотом и бирюзой), их почти тотчас же охватило странное чувство… апатии… апатии и головокружения… Словно они очутились на глубине, на дне океана, не в силах поднять руку, не в силах поднять голову… Они ощущали такое давление на каждый квадратный сантиметр своего тела, даже на глаза, что ни один не был способен вымолвить ни слова, не мог рассказать другому про навалившуюся слабость… или болезнь… или головокружение… или внезапный страх. Спустя всего десять минут Гидеон выпустил из рук инструменты и, спотыкаясь, поплелся прочь, а за ним на четвереньках последовал и Николас, и больше об этом случае они не заговаривали.)