«Простите», — простонала Иоланда.

На вершине она остановилась отдышаться. Красивая тропинка, усыпанная розовыми ракушками и белым гравием, почти полностью заросла ползучими сорняками и заячьим ячменем. «Я не знаю почему, честно, не знаю, отчего за кладбищем не следят, — бормотала Иоланда, — но я поговорю с ними, обещаю. Сейчас денег вроде бы стало больше, может, они собираются и кладбищем заняться, это лишь вопрос времени… Нет, я правда не знаю, я ни в чем не виновата!»

Чуть поодаль из-за дерева показалась какая-то фигура, наверное, этот человек прятался за растущим возле старого склепа деревом — впрочем, нет, это просто тень, должно быть, тень, за таким тонким деревом никому не скрыться.

Сердце у Иоланды колотилось, но она обошла вокруг склепа и никого не обнаружила.

«Вот глупость! Сущая глупость!» — воскликнула она.

Мертвецы будоражили ее сознание. Она ощущала их раздражение, их сонное неприязненное любопытство: кто она? Кто из нас — она? Когда она была совсем ребенком, они всей семьей гораздо чаще ходили на кладбище, в хорошую погоду — каждое воскресенье: косили траву на могилах, сажали однолетние растения — герань, бархатцы, — а Иоланде и остальным детям давали особые поручения. Иоланде запомнилось, как она обирала тлю с роз — прекрасных крупных роз, белых, красных и желтых. (Но куда же подевались все розы? Теперь здесь растут лишь высокие вьюнки, одичавшие, с маленькими слабыми лепестками.) Одуванчики, ползучка, ячмень, дикий овес, горько-сладкий паслен с крохотными красными ягодками. И разумеется, золотарник, особенно у ограды — он вымахал футов пять в высоту. Куриное просо уже осыпалось и пожухло. Более свежие могилы были в относительно пристойном состоянии, но даже здесь герань начала сохнуть, глиняные горшки потрескались и упали, воткнутые в землю американские флажки выцвели и растрепались. «Ох, я не знаю, почему так, — шептала Иоланда, — но я не виновата! Я завтра вернусь и приведу всё в порядок, обещаю. Не сегодня, сегодня я ужасно устала, но завтра непременно приду. И сперва я займусь даже не могилами тех, кого знала — дяди Лоренса, например, или двоюродной бабушки Ады, — я начну с самых старых, с дальнего угла, с детских могилок, я положу на них цветы, как же жаль, что я не могу их назвать по имени…»

Сзади послышался какой-то звук, похожий на сдавленный смешок. Она обернулась и заморгала.

Никого. И ничего.

Откуда-то выпорхнули два поползня — уселись на платан и принялись клевать кору. Хотя Иоланда не сомневалась, что слышала только птиц, она громко и смело спросила:

— Альберт, это ты? Или ты, Джаспер? Гарт?..

Нет, убегать с кладбища она не станет — Иоланда не торопясь прошлась по дорожке и остановилась возле большого мавзолея недалеко от главного входа. Он зарос плющом, а некогда цветные глаза у четырех охраняющих вход ангелов поблекли, однако выглядело сооружение по-прежнему внушительно. Пятнадцати футов высотой, с изящными коринфскими колоннами, высеченными из белого итальянского мрамора…

Мавзолей был построен по заказу и под руководством прапрадеда Рафаэля… Иоланде когда-то говорили, как зовут странного бога с шакальей головой, охранявшего мавзолей, но его имя она позабыла. За прошедшие годы его скульптура будто бы уменьшилась, разве что грубая ухмылка сделалась еще более похотливой. «Ты тоже вроде ангела, да? — прошептала Иоланда. — Хорошо, что я не буду лежать здесь, рядом с тобой».

На самом деле, в мавзолее Рафаэля было еще немало места. Даже предостаточно. Сколько было в этом горькой иронии, как же расстроился бы старик, узнав, что в мавзолее никто, кроме него самого, не упокоился! Да и сам Рафаэль (как поговаривали) лежит там не целиком. (В семье бытовала легенда, в которую Иоланда ни секундочки не верила, будто барабан времен Гражданской войны, выставленный на площадке главной лестницы — ею уже давно не пользовались, — был обтянут кожей прапрадедушки Рафаэля! Согласно последней воле свихнувшегося старика, его наследники должны были снять с него кожу и, как следует обработав, обтянуть ею барабан, а в барабан этот бить, созывая семью к ужину или что-то в этом роде… Такие нелепые россказни Иоланда старательно скрывала от подруг, боясь, что они сочтут, будто ей присущи такие же странности, как и ее родственничкам.) Но по крайней мере часть тела Рафаэля покоилась здесь, в мавзолее. Возможно, он ощущал присутствие Иоланды и хотел побеседовать с нею… Или он пребывал в вечно мрачном расположении духа оттого, что планы его пошли прахом?..

— Мне очень жаль, — проговорила Иоланда, — надеюсь, крысы внутрь не пробрались — ведь тебе и деваться некуда. — Она прижала лоб к мрамору, чувствуя его приятную прохладу. (У нее разболелась голова, а мрамор унимал боль. Или боль, наоборот, навалилась на нее от этого прикосновения?..) — У тебя здесь надо прибраться. Такая красивая резьба, а птицы ее совсем испортили, хорошо, что ты этого не видишь! И зря, наверное, ангелов сделали с цветными глазами, они от этого выглядят… Слегка чокнутыми, как будто сейчас подпрыгнут и улетят.

Великие планы Рафаэля не увенчались успехом, это Иоланда знала. Он хотел стать губернатором штата… Или сенатором… Или даже выше метил — в вице-президенты, а то и в президенты. Президент Соединенных Штатов! И разумеется, миллионов долларов ему было мало — Рафаэлю вечно хотелось больше, хотелось стать первым миллиардером в этой части света. Как предполагала Иоланда, ему хотелось восхищения. И еще она радовалась, что он умер за много десятилетий до ее рождения. Ей и нынешних Бельфлёров хватает.

Прабабка Эльвира как-то раз сказала, что таких бедолаг, как ее свекор Рафаэль, еще поискать: его близкие будто в воздухе испарялись. В конце концов в дорогостоящем мавзолее хоронить стало некого. (Его родители, Иедидия и Джермейн, уже давно покоились в собственной могиле под красивым гранитным надгробием высотой восемь футов — перезахоронить их в новом мавзолее он не мог. А перезахоронить Бельфлёров, погребенных далеко за озером, на окраине Бушкилз-Ферри, ему и в голову не приходило — всех их убили во сне, в их собственных кроватях, когда его еще и на свете не было. Такая подлость вызывала у него гнев не только потому, что убили членов его семьи, причем убили их презренные трусы под покровом ночи, а оттого… оттого что он считал это событие несмываемым позором. Эта резня — как ее ни толкуй — была поражением Бельфлёров.)

Как же грустно, думала Иоланда, обходя мавзолей кругом. Даже если человеком он был сложным (а разве мужчины из рода Бельфлёров бывали простыми?), но все равно заслуживал погребения рядом с теми, кого любил. Но факт оставался фактом: Рафаэль лежал здесь в одиночестве. Его жена утонула в Лейк-Нуар, и ее тела так и не нашли; его любимый сын Сэмюэль сгинул где-то в переходах замка, а младший, Плач Иеремии, исчез в ужасной буре всего за несколько лет до рождения Иоланды.

— Ох! — воскликнула Иоланда. Внезапно ее пронзила словно сочащаяся из могилы злоба старика. Острая, как игла, боль сковала лоб. — Ох, какой ужас!

Она заспешила прочь — и сквозь выступившие от боли слезы заметила неподалеку высокую фигуру парня в рабочем комбинезоне и серой кепке. Сперва она испытала облегчение: наконец-то рядом кто-то живой, а не призрак! Затем, когда лицо у парня скривилось в глумливой ухмылке, Иоланда почти узнала его и окликнула:

— Эй, ты кто, что ты делаешь на… — но слова застряли в горле.

Парень спрятался за надгробьем. От такой удивительной наглости, такой издевательской выходки — спрятаться от нее, когда она на него смотрит, — Иоланда остолбенела. «Но я же знаю тебя, — прошептала она, нащупывая на шее золотую цепочку с маленьким крестиком. — Тебя зовут… Ты живешь… Твой отец работает на моего… Как ты смеешь от меня прятаться!»

Возможно, это очередной бродяга — такие ужасно раздражают дедушку Ноэля, или же браконьер, или местный, пришедший порыбачить в Норочьем ручье, надеясь, что никто из Бельфлёров его не заметит. «Я могу сделать так, что тебя арестуют, — прошипела Иоланда. — тебя тут не должно быть, ты и сам это понимаешь. Вам здесь не место, никому из вас». Сердце ее замирало, но Иоланда не боялась — на ее собственной земле ей бояться нечего. И столько мертвых Бельфлеров вокруг — они ее свидетели. И тем не менее она сочла благоразумным направиться к выходу. Потому что увязаться за ней он, разумеется, не посмеет. Даже сейчас он, дурачина такая, прячется за надгробием, словно она не знает, что он там. Или, возможно, он слегка отсталый — в этих местах их полно…