Голос у нее сделался хриплым и нежным. Интересно, думала Иоланда, можно ли мне поставить голос? Беззаботные песенки тянуло петь высоким девичьим сопрано, и тогда Иоланде хотелось танцевать, а колыбельные требовали иного тембра. Какой из голосов лучше, раздумывала Иоланда, и какой предпочел бы ее возлюбленный?..

Она снова запела колыбельную, качая в руках воображаемое дитя. По щеке у нее скатилась одинокая слеза. Голубые глаза сверкали, а губы подрагивали от чувства, скрывать которое не получалось, хотя на нее никто и не смотрел.

Или все-таки смотрел?..

Внезапно замолчав, Иоланда огляделась — с полуулыбкой, потому что, возможно…

— Кто здесь? — весело крикнула она.

Слабый ветерок качнул верхушки сосен, и шишки зашевелились и зашуршали.

Она танцевала и кружилась, пока, запыхавшись, не бросилась на прогретую солнцем траву и не закрыла глаза. И спустя несколько секунд ощутила присутствие своего возлюбленного, он склонился над ней, его усы кольнули ее… Ах, вдруг от его поцелуя ей сделается щекотно! «Должно быть, это щекотно?» — спросила она когда-то Ирму, и обе девочки захихикали и уткнулись в разбросанные по кровати Ирмы подушки.

Но сейчас хихикать нельзя. Она же не ребенок. Настал священный момент. Ее возлюбленный (чьи глаза были темными и влажными, а усы — тонкими, ухоженными и пахли воском) наклонился поцеловать ее, как и полагается возлюбленному, как полагается мужчине, это же обычное дело, в этом нет ничего странного, ничего страшного… Но, возможно, щекотно.

Она ожидала иного возлюбленного, юношу, чья семья владела большой фермой на Иннисфейл-роуд, ох, как же его зовут, как странно, как удивительно, что она все время забывает его имя, хотя шепчет его каждый день по дюжине раз, как же его зовут, этого юношу… Возможно, она ждала своего дядю Гидеона: порой, засыпая, она видела, как его губы касаются ее губ, и часто в такие секунды они неслись в санях, запряженных Юпитером, по скованному льдом озеру, а с неба светила полная луна, и Гидеон был в своем щегольском полушубке из ондатры, темной и блестящей, как норка — несколько лет назад Гидеон сам придумал фасон, так, чтобы полушубок сочетался с длинной, до середины икры, песцовой шубой Леи. Гидеон был серьезен, он без улыбки смотрел сквозь нее, как обычно, когда они встречались в доме, и все же — о, какое неожиданное чудо — склонился к ней и прижался губами к ее губам…

Она дрожала. Глаза она не просто закрыла, а зажмурила. Вот ее возлюбленный склонился над ней. Ресницы у него были длинные, с изгибом, кожа — чуть смуглая; от него веяло тяжелой меланхолией, и наяву она его ни разу прежде не видела.

«Мама! — сказала Иоланда в тот же день Лили. — Признайся честно, ведь целоваться — это щекотно, да?»

Она захихикала и никак не могла остановиться. Ее глаза открылись — рядом никого не было, и Иоланда, раскрасневшись, села, смеясь так, что плечи ее тряслись… Несколько лет назад на ярмарке в Похатасси они с подругами заглянули именно в тот павильон, куда родители ходить им запретили — «Экзотические чудеса Нового Света»; ох, ну и зрелище! Какой грустный и гнусный обман! Додо — мальчик с птичьим лицом, с дурацким приклеенным клювом и слегка косящими глазами, изображающий клекот, хотя на самом деле (Иоланда утверждала, что сама это видела) какой-то пройдоха под сценой просто дудел в какую-то дудку. Майра, девушка-слон, на самом деле оказалась обычной женщиной средних лет, страдающей ожирением, с чудовищно распухшими ногами, покрытыми голубой сеткой вен, и ступнями размером с окорока, в матерчатых туфлях. Человек-змея, покрытый блестящей серебристой серо-голубой чешуей — она была даже между пальцами ног, которые он торжественно демонстрировал публике. Кудрявая рыжая дылда, худющая, как скелет, со впалой грудью и такими тощими руками и ногами, что суставы казались непомерно огромными; сидящее на корточках жабоподобное существо с глазами фурии, ловящее длинным языком насекомых (может, это не насекомые вовсе, а изюминки, шепнула одна из подружек Иоланды); седой забулдыга, притворяющийся безногим (Эмброуз — ветеран трех войн)… Какие жалкие, несчастные уроды! И большинство из них — откровенные шарлатаны. (Не стоит выбрасывать двадцать пять центов, потому что, во-первых, все это надувательство, говорил Юэн детям.) Самым нелепым было существо в банке высотой в фут, младенец-гермафродит, представляющее собой голову и верхнюю часть тела с двумя тощими руками, но оснащенное лишней парой ног и половых органов, которые росли прямо из живота… Девочки отшатнулись, одна или две даже прикрыли ладонями глаза, однако Иоланда, ткнув подружек в бок, сказала: «Ой, да это ж просто обычная резиновая кукла!..» — и они, хихикая, выбежали на улицу, на дневной свет.

Приступ смеха миновал. На Иоланду навалилась усталость. Пора было возвращаться домой, пока ее не хватились.

«Не пришел — пеняй на себя, — мрачно проговорила она, — в следующий раз я не приду».

И Иоланда направилась домой — шагала она быстро, не сводя глаз с усыпанного иголками мха под ногами. В лесу потемнело, в пропитанном сосновым ароматом воздухе висела печаль, казалось, времени прошло уже немало — а вдруг она опоздает к обеду?.. Хотя дорогу домой она прекрасно знала и всегда гордилась своим умением ориентироваться, девушка умудрилась свернуть не там, где надо, и подошла к упавшей трухлявой канадской сосне, мимо которой проходила пятнадцать или двадцать минут назад. «О черт, вот глупая гусыня!» — воскликнула Иоланда. Получается, она сбилась с пути. Девушка снова двинулась вперед, опустив голову и придерживая шляпу (потому что низко растущие ветви сбивали ее в самый неожиданный момент, а время от времени подлые ветки будто норовили выколоть ей глаз), и спустя довольно долгое время она, раздраженная, вышла из леса… вот только со стороны кладбища, а не парка… Значит, она, не осознавая этого, сделала круг.

«Ох, что же это такое, какая же я…»

Она залилась краской, будто от стыда, словно кто-то наблюдал за ней со стороны, потешаясь над ее растерянностью. Ничего не оставалось, кроме как признать собственную тупость: подумать только — заблудилась в собственном лесу, пришла на кладбище, а не к дому! Но из леса она, по крайней мере, выбралась. Если пойти в обход и дойти до озера вдоль Норочьего ручья, то домой она добредет. Хотя к обеду, вероятно, не успеет.

По холму она поднялась к кладбищу, а перемахнув через ограду (видавшую лучшие времена; в последние месяцы их семья, особенно Лея, так оголтело сорит деньгами — пора бы им и о кладбище позаботиться!), Иоланда укрепилась в своих подозрениях: за ней явно кто-то наблюдает.

Возможно, это прапрабабка Эльвира с секатором и лейкой, приводящая в порядок могильные клумбы, или тетушка Делла, или даже дедушка Ноэль, а возможно, это кто-то из детей помладше, хоть им и запрещено сюда забираться, или, может, садовник или смотритель — хотя все жалуются, что в последние годы те совершенно отбились от рук и не только забросили свои обязанности, но и позабыли, в чем они заключаются… Но никто ее не окликнул и не сказал: «О, это ты, Иоланда! Что ты тут делаешь?..» Медленно и нерешительно Иоланда поднялась на холм, чуть виновато поглядывая на надгробия в старой части кладбища, потрескавшиеся и пострадавшие от непогоды. Особенную печаль вызывали детские могилы — такие маленькие, неприметные, и как же много их было! (Бельфлёров вообще было много. И мертвых больше, чем живых. Намного больше! Хотя Иоланда прежде об этом не думала.) Проходя мимо, она слышала их недружелюбный шепот: кто эта глупая гусыня, кем она себя возомнила? Подумаешь, нашла чем гордиться: волосы спутаны, юбка перепачкана, нелепая соломенная шляпа сверху продавлена, да и саму ее хорошенькой не назовешь, вы только посмотрите на нее в профиль: нос слишком длинный, а подбородок чересчур острый.