Когда последняя миля гонки уже маячила впереди, Юпитер рванулся вперед. Лея знала, что так и будет. Юпитер, Гидеон, Бельфлёры, Лея, еще не рожденный ребенок. Зрители бушевали. Кобылка героически держалась впереди, время от времени паренек-наездник поглядывал через плечо, проверяя, далеко ли Маркус — а Маркус был очень близко, — и все время подхлестывал кобылку, чтобы она скакала еще быстрее. Третьим был гнедой, а Юпитер, лавируя, пытался обойти его. Гидеон склонился к массивной шее жеребца и хлыст в ход не пускал. Лея не сводила глаз с выбивающих дробь копыт. Как же их много! Мимо пролетали гривы, хвосты, ноги, какие же все-таки красивые создания, не важно, кто из них придет первым, они все прекрасны. Но победить должен Гидеон. Победить должен Юпитер. Они лучились сиянием, полным крошечных мерцающих радуг, не исчезающих, даже несмотря на скорость. Белая дорожка. Бесконечная белая дорожка. Белый жеребец теперь казался просто огромным, его тень — гигантской. Лея сглотнула, ощущая привкус пропитавшей воздух пыли. Она подняла взгляд и увидела, что небо потемнело, потемнело внезапно, а из-за вздувшегося черно-лилового облака, словно играя, выгладывает солнце.

А потом возник вихрь. Песчаная воронка. Внезапно, прямо на дорожке, на финишной прямой. Танцуя, он двигался навстречу лошадям. Высота его была футов десять — двенадцать. Вьющийся. Змеящийся. Он словно никуда не спешил, однако, не прекращая своего танца, стремительно приближался… Сейчас Юпитер быстро нагонял остальных. На повороте он обогнал гнедого, и тот вдруг остался позади; он окончательно выдохся, сколько бы нетерпеливый всадник ни хлестал его. И стало казаться — впрочем, возможно, чересчур прозрачный воздух, пронзительно белый свет исказил всё вокруг? — будто Юпитер и его наездник не только набирают скорость, но и увеличиваются в размерах, так что даже крепыш-Маркус рядом с ними похож на пони, самоотверженно, но безуспешно пробивающегося сквозь пыль. Рот у Леи приоткрылся. Ей захотелось закричать, предупредить — но не мужа, а Николаса. Николаса, скачущего на каштановом жеребце, натужно, с опущенной головой, только вперед, Николаса, которого она любила, любила, как брата, как лучшего друга ее мужа, как мужчину, который мог бы стать… в другой жизни… если бы… Увидев пыльную воронку, кобылка растерялась, споткнулась и почти сбилась с хода. Воронка быстро надвигалась. На нее. И наконец, окутала полностью. Ослепленная, лошадь затрясла головой. От ужаса она заржала и, неожиданно метнувшись в сторону, врезалась в загородку. И лошадь, и всадник упали. Толпа ревела. Лея поняла, что зажимает ладонями уши. Покрытые пылью губы пересохли. Глаза слезились. В смятении, она огляделась — воздух наполнила пыль. Пыль была повсюду. Маленькое тусклое солнце пронизывало светом каждую пылинку, с беспечным безумством плясавшую в воздухе, подобно светлячку или шарику для пинг-понга. Кристабель закашлялась. Бабка Корнелия судорожно дышала через белый кружевной платок. Ох, что же это такое! Так вот что должно было случиться! — думала Лея, медленно поднимаясь на ноги и быстро моргая.

Гонка почти завершилась. Зрители кашляли, орали и неистово размахивали руками. На финишной прямой Николас, опустив голову и потирая затянутой в перчатку рукой глаза, принялся кричать на Маркуса, а после ударил его хлыстом. Но лошадь выдохлась, а пыльный столб танцевал уже совсем рядом, словно поддразнивая его, и Юпитер нагонял их — он словно стряхнул с себя дрему и как будто не замечал ни вихря, ни покрывшей весь ипподром пыли. По щекам Леи ползли слезы. Юпитер вырвется вперед, Юпитер придет первым… А Николас все сильнее размахивал хлыстом, точно в отчаянии, и Маркус, хоть и пошатываясь, рванулся вперед, с усилием отталкиваясь задними ногами. Несмотря на пыльный столб, ему удалось прибавить шаг: один отчаянный рывок, потом еще один! — его лоснящиеся от пота каштановые бока вздымались, глаза закатились, а из раскрытой пасти капала пена. Юпитер, который теперь шел вторым, похоже, совершенно не устал и даже не замечал пыльного столба — а тот теперь достигал в высоту футов пятнадцати и двигался вместе с лошадьми к финишу. Стоя у ограды, широко расставив ноги, чтобы равномерно распределить вес, Лея вдруг заметила, что обеими руками вцепилась в перила, что костяшки пальцев у нее побелели, а под кожей проступили кости. Гидеон! — умоляла она. — Николас! Белый жеребец был намного крупнее каштанового. Когда он нагнал Маркуса, его гигантская темная тень накрыла коня-соперника, и тот вдруг весь задрожал. Николас потер рукой глаза. И лошадь, и всадник громко закричали — пыльный вихрь внезапно выбросил к ним щупальца, впиваясь в глаза лошади, по-змеиному обвиваясь вокруг ног. Маркус метнулся в сторону, Гидеон с большим мастерством удержал Юпитера, и тут Маркус неожиданно споткнулся — он упал, ткнулся мордой в землю, перебросил всадника через голову прямо на ограду, — а Юпитер, не замешкавшись ни на секунду, промчался мимо.

Так Гидеон Бельфлёр выиграл на своем белом жеребце Юпитере гонку в Похатасси. А еще (как поговаривали местные) заработал значительную сумму. Потому что Бельфлёры, будучи Бельфлёрами и отдаваясь азарту, всегда делали немалые ставки. Поговаривали, что ставок они сделали множество, под чужими именами, будто в тот знаменательный день они сколотили небольшое состояние — хотя, разумеется, никто из самих Бельфлёров подобные темы не обсуждал. Если сосед, столкнувшись с Ноэлем Бельфлёром в городе или повстречав его на дороге верхом на его любимом длинноногом жеребце Фремонте, говорил: вы тут недавно порядочно выиграли, а? — Ноэль, бывало, растерянно хмурился и бормотал что-то о призовых, мол, лошадям теперь хватит на овес, а его сыну на виски.

Говорили, что Гидеон предлагал весь выигрыш — двадцать тысяч долларов — Фёрам. Но Фёры, конечно, отказались, с какой стати им брать у Бельфлёров деньги, да еще при таких обстоятельствах? Я не хочу, я не заслужил, это такое горе, — невыразительно бормотал Гидеон, но с чего бы Фёрам слушать его? Даже Бельфлёрам — с чего им его слушать? Во время бдения у гроба отец Николаса отвернулся от Гидеона, несмотря на то что знал — не мог не знать! — что Гидеон не виноват, действительно не виноват в смерти его сына. (Маркус умер сразу же, сломав шею, Николас же промучился в агонии еще один день и одну ночь; у него была проломлена грудь, переломаны руки и ноги… Кобылка Ангелок тоже погибла — ранения у нее были настолько серьезными, что владельцу не оставалось ничего иного, как пристрелить ее. Зато ее наездник, пусть пострадавший и, возможно, искалеченный на всю жизнь, смерти, к счастью, избежал.)

В смерти Николаса не было вины Гидеона, и тем не менее Фёры не желали более ни видеть его, ни даже слышать его имени. В жалости со стороны Бельфлёров они не нуждались, в их слезах тоже, как и в присланных Бельфлёрами на погребение корзинах с цветами — лилиями и белыми ирисами. Разумеется, не Гидеон был виновен в случившемся, винить его было не в чем, это понимали и самые безутешные из Фёров — и должен был понимать каждый! — однако они отвергали его возражения, его скорбь и не желали видеть его покрасневшие глаза и чуять его сладковатое от виски дыхание.

И уж точно не нуждались в его деньгах.

После долгого десятимесячного вынашивания, после трех суток схваток столь мучительных и беспощадных, что Лея, стойко перенесшая всю беременность и не желавшая ни с кем делиться своими страхами, под конец превратилась в вопящее животное, чей крик вырывался из окна, пронизывал темноту и достигал противоположного берега озера (так что спрятаться Гидеону было некуда и даже пьяное забытье не спасало его); когда, после жесточайших схваток, боль которых Лея не могла бы описать словами (а по ее убеждению, схватки начались не тягостно жарким августовским вечером, когда после ужина большинство родственников отправились на озеро и с ней осталась только хмурая, молчаливая Делла с ее утомительной скорбью, — нет, они начались в тот день в Похатасси, когда закончились скачки и Николаса унесли с ипподрома, еще не зная, что его увечья смертельны и он истекает кровью: именно тогда сквозь тело Леи словно прошел электрический разряд, и от боли у нее в глазах помутилось, и все ее тело словно утратило способность видеть, она буквально ослепла); когда ее бессвязные крики были обращены не только к матери и бедному Гидеону (которому она однажды взяла и запретила сидеть у своей кровати, сказав, что просто не может смотреть на его беспомощные страдания, ей и своих хватает: «Уйди! Уйди отсюда! Сил нет на это смотреть! Не хочу тебя видеть! Ты жалок, ты сам как ребенок, уходи же, сыграй в покер с друзьями или напейся, ты же это любишь, весь последний месяц не просыхаешь, не сиди здесь, убирайся!» — кричала она, на ее широком лице выступила испарина, и капельки уже собирались в тонкие ручейки, а Делла и Корнелия то и дело вытирали их), а к самому Господу, в Которого она никогда не верила, Богу, Которого она в юности высмеивала (даже при матери — она просто обожала изводить Деллу), когда комната пропиталась запахом крови, а меж измазанных ног Леи появилась голова младенца, то не только тетушка Вероника упала в глубокий обморок, но и доктор Дженсен тоже (принимая близнецов, старик был просто великолепен — он без конца разговаривал с Леей, а в самый критический момент надавил ей на живот и задышал вместе с ней — глубоко и ритмично, будто передавая ей силу своих легких — и словно действительно передал, потому что роды, несмотря на десятичасовые потуги, прошли на удивление благополучно); когда все закончилось, а изнуренное тело Леи исторгло поселившийся в нем плод, первой заговорила Корнелия: «Его нужно немедленно придушить», а прабабка Эльвира добавила: «Просто унести — в Нотога-Фоллз, например, и оставить на крыльце приюта», но Делла, протиснувшись к ложу и не обращая внимания на мольбы дочери (та в горячечном бреду требовала дать ей родившееся существо), только и сказала: «Я всё устрою. Я знаю, что надо делать».