— До свидания! Я скоро вернусь! Позаботься о Джермейн! Успокой ее! Всё в порядке! Всё в порядке! — кричала Иоланда.

Конечно же Кристабель побежала звать на помощь — схватив малышку за руку, она бросилась к озеру, где купались мальчики, и сейчас они почти все собрались на мостках и успели одеться. Первым ее крики услышал Гарт.

Похоже, кто-то напал на Иоланду — или увел ее — и хочет утопить в ручье? — ее бросили в ручей? Или утащили в старый сарай?

Мальчики побежали вдоль берега, но никого не нашли, поднялись наверх — и там, в сарае, обнаружили Иоланду с тем парнем — Иоланду в разодранном платье, с голыми маленькими грудками, с гримасой ужаса на лице. «Остановите его! Помогите!» — кричала она.

Она вырвалась из рук мальчишки, тот отпрянул и замер, разинув рот от изумления: он смотрел на Гарта, Альберта и Джаспера так, словно не верил собственным глазам. Гарт узнал в нем одного из Доунов — сына фермера-арендатора — и заозирался, выискивая подходящий камень. «Не выпускайте его! Убейте его! Убейте его!» — выкрикивала Иоланда. Хотя Гарт в ее помощи не нуждался, она схватила его руку, подтолкнула вперед и даже ударила кулачком по плечу. «Убей его! — кричала она, а кудри разметались у нее по лицу. — Пускай он умрет!»

Так и случилось.

Не прошло и десяти минут, как сарай заполыхал. Кто-то из мальчиков чиркнул спичкой — и вот развалюха уже в огне. (Вот только кто из них? Джаспер утверждал, что видел спичку в руках своего брата Луиса, Луис это отрицал и валил на Гарта, а Гарт на Дейва. Дейв же выворачивал карманы и божился, что носит спички не в карманах брюк, а в нагрудном кармане, а рубашку он оставил на мостках и вообще он, кажется, видел спичку в руках у Альберта.)

Они закидали Доуна камнями, орали и свистели, двое встали у двери сарая, остальные швыряли в окна камни (некоторые тяжелые, почти неподъемные), щебенку, гравий, куски засохшей земли и навоза, даже ветки, даже ржавые железяки, отломанные от старых сельскохозяйственных машин — швыряли всё, что попадалось под руку, всё, что могло причинить боль. Иоланда, все еще в неприбранной одежде, полуголая, в исступлении бегала от окна к окну, бросала камни и в исступлении кричала — голос ее сделался вдруг совершенно незнакомым: «Убейте его! Грязная тварь! Грязная тварь! Он недостоин жить!»

Доун, всхлипывая, с рассеченным лбом и залитой кровью щекой, повинуясь инстинкту, забился в угол и закрыл руками голову. Тело его сотрясала дрожь. Но Гарт навалился на подоконник и ударил мальчишку по спине чем-то ржавым и острым, так что комбинезон его тут же пропитался хлынувшей кровью. А затем, спустя несколько секунд, сарай охватило пламя. Странно, очень странно — впрочем, мальчики осознали это лишь впоследствии, — что никто из них не забежал внутрь: по той или иной причине они оставались снаружи, атакуя Доуна на расстоянии, словно понимали, что заходить следом за ним в сарай опасно.

Парень пытался выбраться из пылающего сарая, на четвереньках он дополз до двери, и они снова стали швырять в него камни, крича и улюлюкая, и тогда он повалился назад и исчез; стена пламени скрыла его из виду, сам воздух накалился от жары, и вдруг ниоткуда (разве что с чердака — может, она там спала, а потом просидела там все время, пока мальчики кидали камни) на пороге возникла тощая рыжеватая псина, обезумевшая от страха, с тлеющей шерстью, дворняга, которой никто из мальчиков прежде не видал, скорее всего, бродячая; в запале они и ее закидали камнями, загнали назад, и смотрели, как она мечется из стороны в сторону, и слушали ее визги — визги обезумевшего от боли существа, — пока она наконец не умолкла.

Внезапно их накрыла усталость, и они отошли подальше от горящего сарая.

— Собака, — глухо проговорила Иоланда, — откуда она взялась…

Огонь громко трещал, огромные белые клубы дыма поднимались в воздух, а оранжевое пламя взмывало выше самых высоких в округе деревьев.

— Я никакой собаки не видел, — сказал кто-то из мальчиков.

— Там была собака. Там, внутри. Там была собака…

— И я видел собаку. Черт ее знает, откуда она взялась.

С трудом дыша и вытирая пот, они отступили еще. Во всей округе не было ничего, что притягивало бы взгляд сильнее, чем пылающий сарай с его зловещей красотой.

— Глупая псина, зачем она сунулась туда, к этому, — пробормотал один из мальчиков, — сама виновата.

— А я собаки не видел, — откликнулся другой.

— Нет, там была собака, верно, — сказал третий. — Там и осталась.

Сидя на третьем, верхнем этаже высоченной башни, возвышающейся над садом (который осенью наполнялся говором работников), Бромвел с рассеянным видом болтал со своей младшей сестренкой, стараясь не показывать своей почти мучительной радости от того, что малышка с невероятным усердием и жадностью повторяет его слова и даже жесты (словно она уже сейчас, в возрасте чуть больше года, стремится к знаниям — его знаниям — и ее жажда подстегивала жажду и в нем самом). И спустя много лет, поднимаясь со стула и машинально поправляя очки в тонкой металлической оправе, выслушивая бесчисленные, выговариваемые с британской лаконичностью и цветистостью похвалы его «колоссальным» (словечко, излюбленное желтой прессой. Знай Бровмел об этом, он счел бы эпитет унизительным) достижениям в области зарождающейся науки, молекулярной астрономии, он снова увидит и услышит — пускай лишь на миллионную долю секунды — холодное, как лезвие ножа, ночное небо над усадьбой Бельфлёр, и свой собственный тоненький голосок. Кассиопея, Большой Пес, Андромеда. А вон там Сириус.

(И малышка пыталась повторить, почти правильно: «Сириус».) Но так — только на нашем языке, Джермейн. И только в нашей Галактике. И только в этой точке в нашей Галактике. Понимаешь? Да? Нет? Разумеется, не понимаешь, потому что никто не понимает. А вот это — Большая Медведица («Большая Медведица», — повторила девочка, хватая ручками воздух и вглядываясь в небо).

В этой наспех выстроенной башне над садом (неказистые статуи оттуда наконец-то убрали, сложили в грузовик и увезли. «Какое уродство! — отзывалась о них Лея. — Самое настоящее кладбище») Бромвел, к всеобщему удивлению, «присматривал» за сестренкой, оспаривая у Кристабель право посидеть с малышкой. «Но он же скучный, он с ней не играет, даже гулять ее не водит! — злилась Кристабель. — Он вечно сидит со своим проклятым телескопом, со скелетами и бабочками, и пересказывает ей всякую чепуху из книг — мама, ты хоть представляешь, как там пахнет? Загляни туда сама!»

У Леи, разумеется, думать о подобных вещах времени не было. А после того, как Джаспер и Луис пробрались к Бромвелу в лабораторию и выпустили из клеток всех ондатр, горлиц, кузнечиков, лягушек и садовых ужей, которые были нужны ему для экспериментов (это было в его старой лаборатории на втором этаже), Бромвел разработал сложную систему замков, цепочек и рычажков, а еще сделал потайной глазок в обшитой сталью дубовой двери — теперь проникнуть внутрь не смог бы никто: ни из желания что-нибудь испортить, ни из любопытства. «Твой сын становится все более эксцентричным, — пеняла Эвелин своему брату Гидеону, в котором когда-то души не чаяла. — Неужели вас с Леей не волнует, что он прячется от людей, ставит эксперименты на животных, смешивает какие-то реагенты и ночи напролет смотрит в этот свой микроскоп?» Гидеон, к этому времени переставший обращать внимание на родственников, кроме, разве что, брата Юэна, в ответ лишь дернул плечом и бросил: «Телескоп. Не микроскоп. Дура ты неграмотная».

Бромвел, чувствуя себя рядом с другими детьми неуютно, с Джермейн приветливо общался, несмотря на разницу в возрасте — или, возможно, как раз благодаря ей. Он обожал приводить ее к себе на третий этаж, в башню на северо-западном углу усадьбы, стены которой он, вместе с одним из слуг, укрепил кусками асбестовой обшивки, найденными в старом сарае в куче мусора. Бромвелу нравилось наблюдать, как малышка ходит — быстрыми шажками, спотыкаясь, словно погруженная в собственные мысли, вытянув пухлые ручки на манер лунатика. Ее блестящие глазки были полны жадного томления, как будто она знала (как, бесспорно, знал и сам Бромвел), что видимая глазу Вселенная полна питающих душу чудес — если, конечно, душа без сопротивления откроется им.