— Ох, да пошли вы все к черту! — завопила Лея.

Она зажмурилась и задрожала, обхватив руками живот, обхватив своего младенца, полного жизни — неистовой, упрямой жизни, — и в этот миг перед глазами у нее вспыхнули оранжево-зеленоватые языки пламени, радостно облизывающие всё, до чего могли дотянуться. Да. Пускай горят в аду! Нет. Пока нет. Да. Я их всех ненавижу… Но нет. Нет. Нет!

Когда она открыла глаза, все так и стояли, застыв на месте: Делла, Корнелия, и Эвелин, и Лили, и дети — живые и невредимые, они смотрели на нее во все глаза.

На высоте в несколько тысяч футов в горах, выше Маунт-Блан и Маунт-Бьюла, за перевалом Тахаваус на северо-западном хребте, в безымянном ледниковом озере, лежащем в гладко-вырезанной гранитной чаше, рождается река Нотога — там ширина ее футов сорок, не больше.

Вот она выбегает из озера — узкий ручей глубиной в несколько дюймов, который несется вперед прозрачным потоком и отвесно падает вниз, вниз, разбиваясь и просачиваясь сквозь нагромождения камней, ловя солнечный свет и дробя его на миллион сверкающих осколков, с извечной неудержимостью устремляясь вниз, вниз. Миля за милей, год за годом, вбирая в себя более мелкие ручейки, совсем тонкие, змееподобные струйки, бегущие по каменным плитам — эта паутина притоков, которую мощная сила собрала воедино, превращается в настоящую, полноводную реку, что обрушивается на горные хребты и снова срывается в бездну, выдыхая ледяной пар и издавая громоподобный рокот, слышный на много миль вокруг. Мчась через каньон, она меняет цвет, внезапно становясь пурпурной, ржавой, рыже-коричневой, ее рев оглушает, она источает облака тумана, нехотя ползущие ввысь, и тогда кажется, будто водопады берут начало прямо в воздухе, плененные каньоном.

Когда изнывающий от усталости Иедидия, ведя за собой спотыкающуюся лошадь, подошел к обрыву, он ощутил всю глубину своей ошибки — общечеловеческой ошибки, но тут его захлестнул громогласный рык реки, дрожью отдававшийся в черепе и зубах, и взгляд его затуманился, и мысли рассеялись.

— Господь мой… Господь Бог мой… — прошептал он.

Но слова тоже рассеялись.

Был ранний вечер. На скале немного поодаль танцевали изящные тени в ореоле оранжевой дымки. Иедидия вытер лицо, резко потер рукавом глаза. Призраки, демоны, духи гор? Четыре дня он слушал их шепот, их горличье воркование, их непристойные выкрики и убеждал себя, что ничего не слышит. Но теперь на том берегу, во влажном радужном воздухе плясали тени. Переливающиеся всеми цветами, они дрожали от радости.

Где-то выше в горах оторвавшийся от скалы камень потащил за собой маленький оползень из булыжников, гальки и земли. Иедидия крепко схватил лошадь за поводья. Капельки воды испариной блестели у него на лице… Шорох оползня умолк. Несколько камней сползли с обрыва и, пролетев сотни футов, упали в реку и беззвучно ушли на дно.

В седельной сумке, вместе с подстилкой и скромными пожитками, у Иедидии лежала переплетенная в кожу Библия, когда-то принадлежавшая его матери. В Библии, в Псалмах, он, должно быть, читал про изгнание демонов, перечитывал слова, обещающие силу тем, кто верит в Господа нашего Иисуса Христа, и тем, кто, стремясь к Нему, обретает Всевышнего. Но в тот момент юноша был обездвижен. Он стоял, сжимая поводья, глядя на противоположный берег, на странные чахлые сосенки, растущие прямо на камнях. А над ними аркой выгнулась еле видимая радуга.

Голоса гор, музыка гор… Время от времени тревожно ясная. Но не было в ней ничего человеческого, возможно, потому, что на этой высоте не могло обитать ничто человеческое: Маунт-Блан достигала в высоту четырнадцати тысяч футов с лишним, а Иедидия поднялся уже примерно на шесть тысяч, не зная сам, куда держит путь. Вверх — другого направления для него не существовало.

Радуга, уже явственная, вздрогнула, и Иедидия, прикрыв глаза ладонью, уставился на нее. Возможно, ее там нет. Возможно, так действует на него разреженный воздух. В плаче духов — хотя, разумеется, духов не существует — не было уныния или мольбы о пощаде, и не к нему был он обращен. Вокруг, со всех сторон что-то трепетало. Хоть он и дрожал, но от холода, а не от страха, потому что знал, наверняка знал, что духов в горах не бывает, даже в самых высоких и дальних горах, это рокот воды звоном отдается у него в ушах и высокогорье дает о себе знать, дробя его мысли на короткие, обжигающие уколы.

В тот день он шагал десять часов подряд. Ноги его ныли, в правой пятке отдавалась боль, но, несмотря на это, душа его ликовала; пусть невидимые существа на противоположном берегу манили его к себе, искушая поверить в них, — его переполняло ликование.

— Меня зовут Иедидия! — закричал он вдруг, сложив руки рупором у рта. Какая сила звучала в его голосе, каким он был молодым, диким и полным сил! — Меня зовут Иедидия — о, позвольте же мне вступить в ваш мир!

На исходе весны 1809 года, после последнего снегопада в начале июня, Луис Бельфлёр снарядился на поиски своего брата Иедидии, уже три года как покинувшего дом. Он никак не мог смириться с тем, что Иедидия стал затворником, одним из отшельников не от мира сего, о которых рассказывали бесчисленные легенды (рассказывали, и перевирали, и сочиняли, и трепались в деревенских лавках, в кабаках, в факториях, в конторах при зернохранилищах и угольных складах, где зимой, вытянув ноги к раскаленным печам, собирались мужчины и чесали языками за стаканом дешевого пойла — под рукой непременно оказывалась баклажка виски, даже на стойках в магазинах промтоваров, а для клиентов, которые не признавали стаканов, имелся черпак — и повторяли сплетни, услышанные много месяцев или лет назад, приправленные насмешкой, или злобой, или искренним изумлением: куда, мол, только не забрасывает человека жизнь). Луис примерно представлял, где Иедидия разбил лагерь: с полдюжины человек встречали его на Маунт-Бьюла, а двое-трое даже беседовали с ним и передавали письма, провиант и небольшие подарки от Луиса (свитер ручной вязки, шерстяные перчатки и носки, подбитую мехом шляпу — всё работы Джермейн). Эти охотники и трапперы, и сами чудаковатые, иногда по целому месяцу пропадающие в горах, приносили противоречивые сведения о Иедидии Бельфлёре, и рассказы эти тревожили брата. Один траппер клялся, что у Иедидии борода до колен и выглядит он шестидесятилетним старцем, другой утверждал, будто стоило ему приблизиться к избушке отшельника, как тот принялся стрелять в него и выкрикивать, что он шпион или сам дьявол и чтобы он убирался в ад, откуда явился. По другим сведениям, Иедидия стал худым и мускулистым, разгуливал голый по пояс, по-индейски смуглый от загара и не особо дружелюбный — его, мол, не интересовали новости ни об отце, ни о брате, ни о невестке, ни даже о двух совсем маленьких племянниках (это страшно огорчало Луиса: Иедидия не мог быть равнодушным к своим племянникам!), однако он вполне гостеприимен и охотно разделяет с гостями свой ужин — тушеного с картошкой кролика, а те, в свою очередь, делились с ним добычей. А еще один рассказывал — впрочем, эту версию и Луис, и Жан-Пьер отвергли сразу же, — будто Иедидия живет с чистокровной скво из ирокезов…

Когда Луис отыскал избушку брата, больше похожую на лачугу, выстроенную на широком горном хребте на склоне Маунт-Блан в сотне или больше метров над узенькой шумной речкой, и смотрящую на Маунт-Бьюла, расположенную в нескольких милях к востоку, его не удивил, а скорее, обескуражил тот факт, что Иедидии в лачуге не оказалось. Мало того, Иедидия, судя по всему, ушел всего за несколько минут до появления Луиса: в маленьком, сделанном прямо в земляном полу очаге горел огонь, на скамеечке, служившей его брату столом, лежала старая Библия в кожаном переплете — Луис вспомнил, когда-то она принадлежала их матери, — а рядом с Библией пара грязных картофелин. Может, он для Луиса их оставил? После похода Луис умирал с голоду, но от запаха в избушке его подташнивало, к тому же у него с собой имелась провизия — копченый окорок, сыр и испеченный Джермейн хлеб.