На вечеринках присутствовали и некоторые подростки, безо всякого присмотра. Однажды между Дэбни Рашем, семнадцатилетним родственником из… где же они жили? — где-то на Среднем Западе, и каким-то мужчиной, вроде бы букмекером-выскочкой из Порт-Орискани, случилась потасовка, по слухам, из-за благосклонности некой манекенщицы из Фоллз; на лицо мальчику пришлось наложить тридцать два шва, но он все равно отказывался уезжать домой. Некоторые вечеринки тянулись с вечера пятницы, продолжались всю субботу и завершались только на закате воскресенья — но кто мог сказать хоть слово против? Гидеона не было, или ему было все равно, а может, он и сам принимал во всем этом участие; насколько знала Лея, он никогда не шел против брата. Ноэль и Корнелия просто закрывали на это глаза, как и Хайрам, вяло возражая, мол, Юэн просто считает, что должен отблагодарить тех, кто помог ему получить должность. Теперь у него так много друзей… Он всегда был таким общительным мальчиком… Любопытно, что однажды гости Юэна попросили разрешения познакомиться с Жан-Пьером II, о котором были наслышаны, — и старик согласился и пришел туда, к озеру, собственной персоной, улыбаясь своей немного растерянной, испуганной улыбкой; его мертвенно-бледная кожа словно светилась в сумерках, а глаза бегали по сторонам. Он даже нарядился по случаю в свой старый фрак, висящий на нем, как на вешалке. О, так это он?.. Тот самый?.. — шептали гости Юэна, почтительно пятясь назад.

Лея негодовала, но она… устала. Она злилась — точнее, злилась бы еще больше, не будь она так изнурена; и так проходила неделя за неделей. Челюсти пожирают, и челюсти пожираются... Сквозь тягостный, неверный сон она слышала в отдалении звуки кларнетов и ударных, время от времени — чей-нибудь визг и лениво думала, кто же они, все эти гости Юэна, охваченные таким весельем, таким экстазом? Ее утомляла сама мысль о них.

Вёрнон.

И Кристабель.

И Бромвел.

И Гидеон.

И ребеночек Гарнет. Бедное дитя. Лея только отвернулась на мгновение — и, хлопая крыльями, прилетела эта гигантская птица; на каменной плитке остались пятна крови размером с монету…

А за много лет до этого — ее собственный отец. Убитый словно шут, в сочельник. Она слышала рассказ об этом так часто, что у нее возникло ощущение, будто она была чуть ли не свидетелем его гибели. Там, на Сахарной голове. Но какое же дерево?..

Николас Фёр. Он и Лея — на вершине Сахарной головы, глядят вниз, на низкорослые елки. «Эльфов лес», так его называли. Они обнимали друг друга. И целовались. Очень долго. Ее руки упираются ему в грудь и отталкивают, она вся дрожит. Она помнит вкус его губ: влага, любовь, жизнь. Ведь ее возлюбленным мог стать он, а не Гидеон. Но нет, не она его любила, в итоге; они даже не встречались там, на Сахарной голове. Наверное, это была другая девушка. Другие девушки. Женщины. Их было так много… Столько женщин… Николас, Гидеон, Юэн, их друзья, все их бесчисленные связи. Много месяцев назад, а может, лишь несколько недель назад она получила письмо от одной женщины из Инвемира — та утверждала, что ее девятнадцатилетняя дочь сделала аборт и чуть не умерла, едва не истекла кровью, прямо в своей комнате, наверху, и, конечно, все из-за Гидеона, хотя девушка отказывалась в этом признаваться: она бы скорее умерла, чем выдала своего соблазнителя. Любовника, который ее не любил. Но мне-то какое дело, с удивлением думала Лея, перечитывая письмо — ошибка на ошибке, орфографические и грамматические огрехи, напыщенные, неуклюжие фразы, — и какое дело самому Гидеону, если он ее не любит? Возможно, даже не помнит.

Она нисколько не жалела, что не пошла тогда на Сахарную голову. Скорее всего, это ничего бы не изменило.

Ручка двери снова дрогнула — это была ее малышка, ее чудесная Джермейн, она хотела к мамочке. А может, ее слуга, Паслён. Пожалуйста, мисс Лея, позвольте мне помочь вам… Прошу вас, снизойдите… Она отвернулась, чтобы ничего не слышать, и через какое-то время звуки стихли. Челюсти пожирают, челюсти пожираются… Но мне-то какое дело, думала она. Ей хотелось заплакать. Но она не могла. Она хотела скорбеть. Но как это делается? И зачем? Что от этого изменится? Какой смысл? Она была слишком прагматична, слишком любила деятельность. Ее глаза сухи, а голова плывет по какому-то абстрактному морю, как же она устала…

Даже когда они вошли к ней, открыв дверь заветным ключом, даже когда сообщили шепотом, что Гидеон попал в аварию на шоссе, она не заплакала. С невероятным усилием она открыла глаза. Какое мне дело, хотел произнести ее хриплый, иссушенный голос, но сил просто не было.

Сэм, новый бригадир и защитник интересов сезонных рабочих, моложавый мужчина с кожей цвета кофе с молоком, с небольшой, гладкой, как колено, головой и гибким телом. Он был ниже ростом, чем Гидеон, но, поскольку держался очень прямо, чуть откинув голову назад, казалось, что он смотрит на Гидеона, как равный. С его лица не сходила улыбка — Сэм улыбался во весь рот, словно постоянно пребывал в изумлении. Бельфлёры даже обсуждали, это заискивающая улыбка или насмешливая?

— Он хочет, как лучше, — говорили одни.

— Ничего подобного! Он — бунтовщик, — говорили другие.

— Но слова его удивительно разумны, если учесть…

— В старые времена не было бы этих сложностей.

— Говорят, он изучал право…

— Подумаешь, пролистал пару книг и журналов, да вон у него в автобусе стопка газет — вот и вся «учеба».

— У него договор с профсоюзом штата.

— Да плевать ему на остальных — он лишь себя продвигает.

— Некоторые из его идей не лишены смысла…

— Требований, не идей. Он требует!

— Поменять полы выйдет не так уж дорого. Положить цементные. И прочистить колодец.

— Это правда, отстойник действительно находится рядом с колодцем и, должно быть, стал протекать, ему немало лет…

— Почему он все время улыбается? Что он хочет доказать?

— Он нас боится.

— Он боится Гидеона.

— Нет, он смеется над нами. Сами посмотрите, как он поводит плечами. Как подергиваются его усы…

А когда он уходит, в обнимку со своими подельниками, они все покатываются со смеху, даже не пытаясь скрыть свои враждебные намерения, вы что, не видите?

— Я не против цементных полов и колодца, — медленно проговорил дедушка Ноэль, посасывая нераскуренную трубку. — Я даже не прочь установить там уборные (когда в непогоду ветер дует с той стороны, мне кажется, я чую эту вонь, на таком-то расстоянии!), даже купить для них матрацы и что там еще. И еды можно прибавить. Она же ничего не стоит, их еда. Но я против, — продолжал он, повышая голос, — чтобы мы платили им больше денег. Потому что с каждым годом их требования будут расти.

— Они хотят договор.

— Мы можем сами собрать фрукты.

— Все эти дети в поместье — пусть поработают для разнообразия. Заодно развлекутся — может, им ужасно понравится эта забава, фрукты собирать.

— Работники еще не объявили стачку. И я не думаю, что объявят.

— Сэм говорит — я попробую изобразить акцент это мелкого мерзавца: он говорит, что они не хотят бастовать, потому что это как война, это крайняя мера, только если все попытки переговоров будут провалены.

— Между тем фрукты зреют. И начинают гнить.

— Ничего подобного!

— Ну, почти.

— Но им же придется голодать, если не начнут работу и не будут получать еду!

— Они привезли еду с собой. Консервы, пакетики.

— Этого надолго не хватит.

— Они приготовились ждать.

— Да, они готовились по дороге. Сэм их готовил. — В старые времена не было бы этих сложностей… — Они убили этого, как его, Баркера. Несомненно убили. Несчастный случай на дороге. Этот новенький, Сэм, и убил.

— Мы не знаем наверняка, что он мертв…

— С Баркером у нас никогда не было сложностей. — Если они его убили, пусть Юэн арестует их! Он должен провести расследование.

— Это не его юрисдикция. Другой штат.