Разумеется, его родные не использовали подобные слова. Но использовали другие, и довольно часто.

«Помни, что ты Бельфлёр», — раздраженно выговаривал Хайрам Вёрнону, когда тот отправлялся на очередную прогулку (иногда он уходил не дальше кладбища или деревни, а временами обходил кругом все озеро и объявлялся в Бушкилз-Ферри, где, несмотря на всю свою застенчивость — в присутствии других людей, даже родственников, щеки у него розовели, будто обветренные, — принимался декламировать свои новые стихи; случалось это в магазинах, на комбикормовом заводе и даже в какой-нибудь таверне, где собирались работяги с предприятий Бельфлёров). Иногда его поэтическое вдохновение (он утверждал, что ему надиктовывает Господь) настолько захватывало его, что он шел куда глаза глядят и блуждал в дебрях по течению Нотоги или у подножия холмов, причем в самую скверную погоду. Однажды он исчез на семнадцать дней и его разыскивали с собаками; Вёрнон лежал, ослабевший от истощения и стихотворной «бури», в полуразрушенной трапперской хижине у подножия Маунт-Чаттарой, в сорока милях к северо-востоку от Лейк-Нуар.

— Помни, что ты Бельфлёр, прошу, не навлекай на нас позора, не давай нашим врагам повода нас высмеивать, — говорил Хайрам. — Их и так немало.

— Отец, у нас нет врагов, — мягко возражал Вёрнон.

— Если хочешь, я отправлю с тобой Генри. Пешком или верхом. И если ты заблудишься или поранишься…

— Кто наши враги, отец? — спрашивал Вёрнон. Он смело смотрел на отца, однако глаза чуть скашивал, и Хайрама эта манера особенно раздражала. — Мне кажется, что…

— Кто наши враги — это очевидно, — отвечал Хайрам.

— Вот как?

— Они повсюду, не притворяйся глупцом. Строишь из себя слабоумного, тоже мне, гениальный поэт, Божье дарование!

— Я не гениальный поэт! — Лицо у Вёрнона побагровело. — Тебе прекрасно известно, что я в самом начале пути, я только учусь, и впереди у меня долгие годы… Пожалуйста, отец, не переворачивай все с ног на голову! Да, я поэт, это верно, ко мне прикоснулся Господь… Он пребывает во мне… И я, я… я посвятил себя поэзии… Она — язык, на котором Бог говорит с человеком… На котором одна душа обращается к другой… Тебе следует знать, как отчаянно я пытаюсь нащупать путь, как безнадежно стараюсь создать нечто достойное Господа или то, что дойдет до слуха ближнего моего, какую вечную загадку представляет для меня поэзия! Возможно, для меня это — дорога домой, путь к утерянному крову? Порой я так четко осознаю это, во сне или в полудреме… а еще сегодня утром я кормил в саду Джермейн, она засунула в рот пальцы, выплюнула абрикосовое пюре мне прямо в лицо, а потом, глядя на меня, залилась смехом, а я смотрел ей в глаза и не мог оторваться — и тоже рассмеялся, потому что… потому что… мы преодолели какое-то препятствие, стена между нашими душами рухнула… А вот между нашими душами, отец, твоей и моей, словно невидимая преграда, словно прозрачная мембрана, мы разговариваем, но слова наши не проникают сквозь нее… Хотя мы и пытаемся — видит Бог, мы пытаемся… но… Но иногда один лишь жест, одно движение, сама манера речи… Сам способ — будто музыка или поэзия, которым нельзя научиться, которые невозможно освоить… впрочем, отчасти научиться им можно…

Временами, ты знаешь, отец, — раздавленный каменным молчанием Хайрама, Вёрнон заговорил отчаянно и поспешно, так что слова наскакивали друг на друга, а глаза превратились в щелочки, — понимаешь… Она… Она способна… Поэзия… Наши души… Хотя я говорю о Боге, Бог говорит в нас… в некоторых из нас… Существует такое место, отец, существует дом, но он не здесь, он не утрачен и надежду терять нельзя, поэзия — способ вернуться, прийти домой…

Хайрам развернулся вполоборота, так что его поврежденный глаз, затянутый пленкой, обратился к Вёрнону. Прервав долгое молчание, он заговорил — с несвойственным ему терпением:

— Но дом существует, Вёрнон. Наш дом. Он здесь. Прямо здесь. И нигде больше. Ты Бельфлёр, несмотря на скверную кровь твоей матери, и ты живешь здесь, ты живешь за наш счет, это твой дом, твое право по рождению, твоя обязанность — и высокопарная болтовня этого не изменит. Ты Бельфлёр…

— Я не Бельфлёр, — прошептал Вёрнон.

— … И я прошу тебя больше не выставлять на посмешище наше имя.

— Я рожден Бельфлёром случайно, — проговорил Вёрнон.

Хайрам не двигался. Если он и расстроился, то виду не подал: он лишь молча одернул манжеты. (Каждый день, даже зимой, когда усадьбу заносило снегом, Хайрам одевался безукоризненно, в сшитые на заказ костюмы, в ослепительно белые рубашки, которые иногда менял к середине дня, а затем еще раз к ужину; у него имелось множество жилетов, некоторые из них пестрой расцветки, и довольно часто он носил часы на цепочке и золотые или украшенные драгоценными камнями запонки. Страдая на протяжении всей жизни загадочным недугом — лунатизмом, Хайрам, однако, производил впечатление человека не только исключительного здоровья, но и безупречно владеющего собой.)

— Я не понимаю тебя, Вёрнон, — мягко проговорил Хайрам.

Не хочу вызывать твоего неудовольствия, отец, но я должен — я считаю необходимым прояснить, что я не Бельфлёр. Я — это только я сам, Вёрнон, моя сущность — это Вёрнон, а не Бельфлёр, я принадлежу Господу, я и есмь Господь, Господь существует во мне; я хочу сказать, что моими устами говорит Господь — не всегда, конечно, — но в моей поэзии, когда поэзия поддается мне. Понимаешь, отец, — он говорил взволнованно, с воодушевлением, а на его бледных губах появились капельки слюны, — поэту известно, что он — вода, которую льют в воду, он знает, что он конечен, что он смертен и в любой момент может утонуть, утонуть в Господе, что он способен вызвать глас Божий, однако поэту следует смириться с этим риском, он должен смириться с тем, что утонет в Господе — да как бы это ни называлось… Голос есть поэзия, ритм — стало быть, поэт не тот, кем считают его другие, у него нет имени, он не принадлежит никому, кроме этого голоса, и его нельзя обвинять — обвинять его никто не смеет…

Хайрам внезапно развернулся и ударил Вёрнона по губам.

Случилось это быстро и неожиданно, и никто из них несколько секунд не мог осмыслить случившегося.

— Я… я… я просто говорю… — ахнув, Вёрнон попятился и прижал ладонь к кровоточащей губе, — я говорю только, что… что… что истинный дом — он везде, я не принадлежу этому замку гордыни и тщеславия, скопищу этих несообразных вещей, и я не твой сын, которым ты можешь распоряжаться, я не твоя вещь — я Вёрнон, а не Бельфлёр, я Вёрнон, а не…

Лицо Хайрама, как и лицо его сына, с легкостью розовело, а сейчас стало почти пунцовым. Привычным, полным отвращения жестом он просто выпроводил сына из комнаты.

— Безумец, — проговорил он. — Ну, иди утони.

— Я Вёрнон, а не Бельфлёр, и ты не смеешь требовать от меня как от Бельфлёра, — всхлипывал Вёрнон, сгорбившись на пороге, словно старичок. — Ты с присущей Бельфлёру жестокостью отнял у меня мать, а сейчас — сейчас… Но ликовать я тебе не позволю — никому не позволю, я знаю, что ты и все остальные, вы что-то замышляете, ты и Лея, даже Лея! — вы обольстили ее своими разговорами о деньгах, землях, власти, деньгах, деньгах! Даже ее! Даже Лею!

Тем же брезгливо-спокойным жестом мага Хайрам прогнал его прочь. Кисти рук у него, как и у Вёрнона, были длинными и изящными, однако за ногтями он тщательно ухаживал.

— Что ты, мальчик мой, знаешь о Лее… — пробормотал он.

Две летние ночи, проведенные на берегах далеких безымянных озер к югу от Маунт-Киттери, заставили Гидеона и его брата Юэна пережить необычайный — постыдный, отвратительный, необъяснимый, но, прежде всего, тягостный опыт, о чем не узнал никто из родных и о чем сами братья, вернувшись в усадьбу, постарались поскорее забыть.

Тем летом они неделю гостили в огромном, расположенном в горах загородном имении У. Д. Мелдрома, уполномоченного штата по охране природы. (Бельфлёры и Мелдромы много лет были друзьями и деловыми партнерами, а началось это в те веселые времена, когда Рафаэль Бельфлёр щедро финансировал кампании своих друзей-республиканцев; однажды представители двух семейств даже скрепили свои отношения узами брака, не самого удачного, но к удовлетворению обеих сторон, а братья прабабки Эльвиры несколько лет работали с Мелдромами на лесозаготовках на самом северо-востоке штата.) И Гидеон, и Юэн старались донести до уполномоченного Мелдрома ненавязчиво, но настойчиво, сдерживая излишнюю категоричность и избегая упоминаний о былых делах Бельфлёров и Мелдромов, — пока все они легкими удочками ловили окуня, пытаясь скрыть скуку (потому что выпивки во владениях Мелдрома не водилось, а рыбы в озере было столько, что, презрительно заметил Гидеон, стоит наколоть на булавку полчервя, и самый безнадежный рыбак за полчаса-час наловит здесь уйму здоровенных окуней), — что действующий закон штата, согласно которому тысячи и тысячи акров находящейся во владениях штата земли отводятся «девственной природе», нецелесообразен: разве лес — не такой же природный ресурс, как и все остальное? И разве не следует снимать с него «урожай»? Ведь леса, находящиеся во владениях умных и дальновидных лесопромышленников — таких, как сами Бельфлёры, — намного здоровее, нежели леса «девственные», страдающие от жучка, саранчи, всевозможных заболеваний, бурь и пожаров, вызванных молнией. В соответствии с действующим законом штата, принятым местными законодателями под давлением и угрозами борцов за охрану природы, которые в свое время, после Великой войны, подали об этом особое ходатайство, запрещалось вывозить из леса даже больные и высохшие деревья, даже поваленные бурей: они должны оставаться там, где упали, и не важно, что они представляют собой опасность и наносят ущерб лесу, тогда как в частных лесовладениях (подобные тем, что принадлежат Бельфлёрам и Мелдромам) к вырубке подходят бережно, в них выращиваются лиственные и хвойные деревья различных возрастов, при этом в лесу прокладываются тропы и расчищаются завалы, а заросли кустарников уничтожаются… Братьям хотелось бы получить привилегии, касающиеся вырубки леса на территориях (хотя на этом пункте они, разумеется, внимания не заостряли), когда-то принадлежавших их роду.