Но его не убили. Он не утонул.

В этот влажный солнечный день, забившись в дальний конец пруда, Рафаэль с благодарностью втягивал воздух, пускай холодный и чуть обжигающий, и вдруг поймал себя на том, что смотрит на небольшую стайку рыб всего в нескольких футах от себя. Совсем крошечные рыбки! Они юркнули в сторону, метнулись вниз, потом вдруг поменяли направление и опять оказались так близко, что он мог протянуть руку и схватить их. Это щурята?.. Не двигаясь, мальчик смотрел на них. Такие маленькие, почти прозрачные, с ноготь его мизинца, не больше…

Его спасло погружение в их стихию и новое умение — дышать под водой: гибкий и увертливый, словно рыба, он, выгибаясь, стремительно удалялся от смертоносной поверхности, прочь от зыбкого светлого круга, притягивающего камни, похожие на огромные смертоносные капли. Он скользнул под плот и ухватился за него, и пальцы тотчас же налились силой, способной удержать его на месте. А затем воцарилась тишина. Необъятная бездонная тишина. В которой все отчетливее становился голос пруда, его тихое монотонное бормотание. Рафаэль не утонул, даже не потерял сознание, несмотря на то что камень угодил ему в голову. Но ясность мыслей он утратил. Он больше не был Рафаэлем Люсьеном Бельфлёром II. Он оставался там, под плотом (расчерченный полосками света, потому что бревна были сбиты вместе не слишком ладно), его легкие робко привыкают к новой стихии, губы плотно сжаты, в ожидании, в не-ожидании, в упоении от такого безмятежного, такого сладкого блаженства, где светлая рябь сражается с окутывающей его темнотой, и, когда опасность давным-давно миновала, он вынырнул из-под плота с неохотой.

У Рафаэля не было времени звать на помощь, да и голос был словно сдавлен удивительно густой, неподатливой водяной субстанцией; и все же именно пруд пришел ему на помощь — возможно, до того, как Рафаэль сам понял, какая опасность ему грозит. Пруд обнял его, подарил ему убежище, не позволил уйти на дно, разрешил дышать даже в завитых клубах ила. Он спрятал его, он защитил его. Спас Рафаэлю жизнь.

Каким ненастоящим, каким неинтересным был мир, в который он вернулся спустя неизвестно сколько времени!.. Мотая головой и разбрызгивая воду, протирая глаза и хватая ртом воздух, Рафаэль выкарабкался на берег. Его набрякшее тело шаталось от тяжести заново обретенного мира, которую ему приходилось нести на себе: огромный столб воздуха, уходящий вверх, в бесцветное небо, и одновременно давящий на его голову и хрупкие плечи.

Он попытался поднять ногу. И сделать шаг в сторону дома.

А там, увидев его, все заохают и примутся расспрашивать, что случилось. (Оступился, ударился головой о камень, промочил одежду…)

Мир ненастоящий и неинтересный. Замок. Бельфлёры. Его родные.

Рафаэль Люсьен Бельфлёр II.

Мир простирался во все стороны, а пруд, его пруд, располагался в центре этого мира. Но рассказать об этом он никому не мог. Как и про сына Доунов, который швырял в него камни. Тогда они поднимут шум, станут сотрясать воздух своим гневом, своими чувствами. Возможно, им даже захочется отомстить мальчишке. Пруд спас Рафаэля, спрятал его и поднял на поверхность, когда ему больше ничто не угрожало, поэтому нельзя желать отмщения: ему было суждено выжить, поэтому не важно — в самом деле не важно, какое зло хотел учинить над ним этот человек.

Крошечные рыбешки исчезли в тени плавучих водорослей (которых Рафаэль раньше тоже не видел), а сейчас, на противоположном берегу, из камышей осторожно высунул голову вьюрок. Рафаэль сидел неподвижно, обхватив руками колени.

Он ждал. Перед ним была вся его жизнь.

В буйных зарослях, оставшихся от старого сада, за поросшими мхом гранитными стенами высотой пятнадцать футов Лея узнала от Джермейн, каково ее предназначение.

— Чего ты ждешь от меня? Что от меня требуется? — воодушевленно спросила Лея.

Не сводя с нее своих удивительных глаз, дитя сжимало и разжимало крохотные кулачки.

— Да, Джермейн? Что?

Она склонилась над колыбелькой, едва отваживаясь дышать. В нечаянные минуты дитя обладало такой силой, что Лея ощущала, будто в ней самой бьется не только ее сердце и не только ее кровь бежит по телу. Дитя будто бы еще не родилось, а по-прежнему жило в ее утробе, питаясь ею и питая ее, снабжая кровью каждую ее частицу.

— Да, Джермейн? Чего ты хочешь от меня? Это как-то связано с домом, с семьей, с состоянием, с землей? — шептала Лея.

Когда они оставались одни, девочка неотрывно смотрела на Лею, а та, заглядывая в глаза ребенка, почти теряла сознание. Губы малышки шевелились, но вместо слов из ротика выходило лопотание или пронзительные крики, смысла которых Лея постичь не могла.

— Что ты хочешь? Ну пожалуйста, скажи, я не испугаюсь, — умоляла она.

В обществе посторонних людей Джермейн снова становилась обычным младенцем, да, возможно, крупноватым, но не более того. Она гулила, кричала и мочила пеленки; подобно всем детишкам с характером, она сбрасывала с себя тоненькое летнее одеяльце. Снова став матерью, Лея живо принялась исполнять свои обязанности — меняла подгузники, качала колыбельку, благосклонно принимала льстивые похвалы, которых — она знала — Джермейн не выносит. (Ах, как же быстро ваша дочурка растет! Как же она подросла — а ведь мы виделись всего неделю назад!) Она держала ребенка на руках, пошатываясь от ее веса — да, к этому она была не готова — и краснела, гордо улыбаясь. О да, растет очень быстро, и аппетит у нее удивительный, она выпивает столько же молока, сколько хватало обоим близнецам, и все равно голодная!

Потом гости уходили, болтовня смолкала, и Лея отсылала служанок, чтобы остаться с дочерью наедине. И тогда, почти застенчиво, она заглядывала в необъятную колыбель и спрашивала: «Я выставила себя в глупом свете, да? Тебе за меня неловко? Может, надо было прогнать их?»

В один необычайно теплый майский день, когда Лея дремала, опершись рукой о колыбель, она внезапно осознала свое предназначение.

Как же просто и ясно! Желание Джермейн — оно же очевидно!

Семья должна вернуть себе все земли, утраченные со времен Жан-Пьера Бельфлёра. И не только вернуть земли — создав настоящую империю! — но и сделать всё, чтобы доказать невиновность Жан-Пьера Бельфлёра II.

— Ах, ну конечно! — воскликнула ошеломленная Лея. — Разумеется.

Она вскочила. Сердце колотилось, словно маятник.

«Как же так… Ну конечно…»

Малышка, не отрываясь, смотрела на нее. Ее маленькие сияющие глазки не мигали.

— Какая же я недогадливая и глупая, — бормотала Лея, — только сейчас поняла… Имя Бельфлёров. Империя Бельфлёров. Какой она была когда-то. Какой должна стать вновь. И бедный Жан-Пьер — невинная душа, томящаяся в тюрьме Похатасси, — как могла семья на столько лет забыть о нем?..

Ее свекровь Корнелия, ее собственная мать и даже, как говорили, муж, обвиняли Лею в недальновидности и легкомыслии; но злоключения Бельфлёров и семейная история начали занимать ее уже давно, еще до рождения Джермейн. Как же так получилось, что они, когда-то владевшие третью всей земли в этом горном регионе и тысячами акров угодий в Долине, столь многое утратили? Как же так сложилось, какие дьявольски хитрые сговоры врагов стали тому причиной (было очевидно, что в ряде случаев в своем желании обмануть Бельфлёров враги объединялись с «друзьями»)? Какие дерзкие, беспардонные ухищрения заставляли Бельфлёров продавать огромные угодья земли, сразу сотнями акров?.. Да и дело Жан-Пьера, по которому его осудили, было вовсе не единственным: Эльвира рассказывала Лее, что против Бельфлеров возбудили множество мелких исков, связанных с границами частных владений, правами на разработку полезных ископаемых и выплатами работникам. Бывали времена, когда местные судьи шли навстречу Бельфлерам, даже если правота была не на их стороне (Лея признавала, что старый Жан-Пьер ввязывался порой в дела весьма сомнительные, да и Рафаэль, щепетильнейший делец и благороднейший джентльмен, несмотря на всю свою осмотрительность, время от времени переступал черту), но шли годы, и Бельфлёры впадали в немилость, утрачивая влияние, а их репутация приносила им скорее вред, чем пользу (а какова, собственно, репутация Бельфлёров? Сейчас, когда Лея жила в усадьбе, когда она по-настоящему стала одной из них, она не могла вспомнить, что говорили о них другие). Судьи один за другим выносили решения не в их пользу, присяжные вели себя всё более подло (не гнушаясь взятками и страшась угроз, на которые не скупились враги Бельфлёров). После того как Жан-Пьера II признали виновным, а его прошение об обжаловании приговора дважды отклонили, в семье стали поговаривать, мол, в этом уголке света ни единому Бельфлёру на правосудие рассчитывать не приходится.