Хайрама в возрасте восемнадцати лет отправили в Принстон изучать гуманитарные науки, после чего он поступил на юридический факультет, с той целью, чтобы однажды его избрали или назначили на должность судьи — так он помог бы восстановить справедливость и вытащить семью из положения, в котором та оказалась. Однако из этого ничего не вышло, Хайрам заявил, что юриспруденция утомительна, был не в силах всерьез засесть за учебу (он предпочитал фантазировать — в воображении он не раз заработал целое состояние, успешно сыграв на фондовой бирже) и в конце концов вернулся, чтобы заниматься делами усадьбы. На этом все и закончилось. У Бельфлёров больше не имелось влиятельных друзей и надежных связей в правительстве. Например, никто из них не был знаком с губернатором — а ведь этот человек, заявляла Лея, обладает властью, чтобы освободить Жан-Пьера, причем, когда пожелает, у него есть право помилования; во времена Рафаэля Бельфлёра губернаторов, естественно, назначали с согласия Бельфлёров — но теперь все иначе. «Нам необходимо иметь своего человека в аппарате губернатора, — отважно сказала Лея. — Кто-то из семьи должен сидеть в Сенате. Нужно вернуть все наши земли. Посмотрите на старые карты Рафаэля — ведь плакать хочется оттого, сколько земли у нас отняли! Они хотят лишить нас всего!» (После этой тирады она частенько разворачивала какой-нибудь пергаментаный свиток длиной в четыре фута, на котором была начертана старая карта, покрытая тоненькими, как паутина, линиями и испещренная пометками. Эти карты она отыскивала в старинных сундуках, набитых грязной военной кавалерийской формой — нелепыми, отделанными горностаем шапками, зелеными панталонами, пурпурными аксельбантами, сапогами, пряжками, перепачканными белыми перчатками; пока Джермейн была еще крохой, Лея, движимая в своих поисках лихорадочным воодушевлением, носила ее с собой по всему замку, несмотря на немалый вес ребенка — она бродила по комнатам до самой ночи, что-то бормоча и напевая, чтобы унять девочку (та с первых дней жизни умела выражать как восторг, так и гнев пронзительным криком). Ступала Лея широко, пружинисто, с энтузиазмом, будто заразившись кипучей энергией Джермейн, утомлявшей всех остальных.) «А если мы посадим своего человека на должность губернатора, то без сомнений сможем добиться помилования для дяди Жан-Пьера», — говорила она.
Карты, старые карты, в основном топографические — какое в них таилось богатство! Однако, как Лея и предвидела, они нередко вызывали у ее родственников слезы. Лея могла растревожить чувства деда Ноэля или разозлить обычно скептичного и сонного Хайрама — для этого ей достаточно было взять карандаш или старую ручку-перо (позаимствованные из кабинета Рафаэля) и указать на все то, чем они когда-то владели и что у них отняли, пядь за пядью, участок за участком; речь шла, в том числе, о лучших землях вдоль реки и о богатых месторождениях в окрестностях Маунт-Киттери; эти истории и Ноэль, и Хайрам прекрасно знали, но иное дело, когда тебе со всей безжалостностью указывает на это молодая пылкая жена Гидеона. А та безо всякого смущения прерывала их на полуслове, когда они принимались было растолковывать обстоятельства той или иной вынужденной сделки — большинство из них было совершено во времена Иеремии, — и быстро и доходчиво описывала, как первоначальные угодья, два миллиона акров, теперь раздерганные на кусочки, можно объединить вновь.
— Тут, тут и вот тут. И еще здесь, — мурлыкала Лея, прочерчивая воображаемые линии. Она склонялась над жесткой бумагой, которую ей то и дело приходилось вытаскивать из жадных детских ручек («Ах ты врединка, до всего тебе дело есть, всё в рот тянешь!» — восклицала Лея), а ее собеседники подходили поближе. «Вот этот участок, видите? Сейчас им владеют Макниваны. И здесь, вдоль реки — это же карьер Громвел, а вот этот треугольный надел, от “Серных источников" до Серебряного озера — нам известно, кто хозяин? Видите, это же проще простого — взять и объединить их все, сделать так, как подобает. Эти земли — единое целое, они неделимы, сам их раздел — противоестественное, оскорбительное деяние, вы согласны?»
В своей жажде справедливости она была так прекрасна, а ее серо-синие глаза сияли так чарующе, что ее собеседники не находили иного ответа, кроме как: «Да-да, верно, да, ты совершенно права».
Сад. Обнесенный стеной. Солнечная ленивая суматоха, поцелуи и горячие объятья, перебранки, ярко-алые цветы, желтые и белые бабочки, кленовые семена, летящие в жарком майском воздухе. Синее небо и гигантские, парящие в нем лица. Ну разве она не красавица! И какая крупненькая! Пьянящие ароматы — бананы и сливки, малиновое варенье, шоколадный торт, выжатый в чай лимон. Жадно поглощаемый мед с молоком.
Что-то размятое. В ложке. Металлический привкус ложки, ее жесткость. Внезапный, подобный взрыву, гнев: крики, взмахи ножек — и еда летит на землю. «Она у меня своенравная», — смеется Лея, вытирая салфеткой платье.
Обнесенный стеной сад, и те теплые летние дни. Траченные непогодой остатки скульптур, привезенных из Италии прапрадедушкой Рафаэлем: напуганная, опечаленная Геба ростом с обычную женщину, с потупленным взглядом, вяло прикрывающая свое тело худенькими руками; приникший к земле мраморный Купидон с глазами навыкате, милой улыбкой и крылышками, на которых неизвестный, но питающий слабость к деталям скульптор высек каждое перышко; миловидный Адонис, по чьей испачканной правой щеке будто размазаны слезы и чей постамент зарос шиповником. (И разумеется, хотя Лея зорко наблюдала за девочкой, та ухитрилась забрести в шиповник. И разумеется, душераздирающие крики были слышны по всей округе, так что дети, игравшие у озера, прибежали домой узнать, кого убивают.)
Обнесенный стеной сад, где Лея разглядывала свои карты, часами пила кофе с булочками, качала на коленях Джермейн и убаюкивала ее. Не стихающие звуки, не стихающая музыка, прерываемая голосами: то Кристабель (ей не терпелось подержать малышку, так хотелось покормить сестренку и даже поменять подгузник); то Бромвела (пока Лея не положила этому конец, мальчик день за днем неустанно измерял и взвешивал малышку, изучал ее способность фокусировать взгляд, хватать предметы, узнавать людей, улыбаться, реагировать на несложные просьбы, игры и воздействия различной интенсивности — жару, звуки, цвета, щекотку, щипки; он дотошно регистрировал, по его определению, «статистику развития ребенка» в научных целях, сердясь на мать из-за ее глупых собственнических замашек, свойственных простолюдинам); то бабушки Корнелии (которая проводила немало времени, просто разглядывая младенца, но старалась не брать внучку на руки и даже прикасалась к ней неохотно, а также избегала смотреть, как ее купают или меняют ей подгузники. «Эти ее зеленые глаза будто сквозь меня смотрят, — бормотала она. — Смотрят насквозь, словно ее взгляду нет преград»); то кузена Вёрнона (чья клочковатая колючая борода и монотонный голос, которым он читал свои стихи, вызывали у младенца улыбку). А еще — Ноэля, Хайрама, Лили, Эвелин, Гарнет Хект (которой Лея часто разрешала помогать ей с Джермейн, когда была в настроении — правда, это было скорее исключением, она терпеть не могла подобострастия этой девушки); и голоса других детей, как же их было много… Конечно, и Гидеон появлялся здесь время от времени — высоченный, гигантский, властный, обладающий правом (которым, похоже, больше не обладал никто из мужчин, даже дедушка Ноэль) подхватывать Джермейн на руки и подкидывать ее к небу, так что по саду разносились визг и крики. И еще там были чужие голоса, чужие лица, слишком много, не сосчитать.
Лишь тетушка Вероника ни разу не появилась в саду. Она, как говорили, непрестанно скорбела и позволяла себе выходить из своих комнат лишь поздно вечером, когда младенец уже спал.
Солнце, шмели, горлицы, жадно клюющие крошки и вспархивающие, когда к ним, размахивая ручками, приближалась Джермейн. Красавец Малелеил — он бегал по траве и заваливался на спину, разрешая Лее или кому-то из детей почесать ему живот. (С какой стремительностью он мог полоснуть по руке своими невидимыми когтями! Это всегда превращалось в событие, ведь на коже выступали капельки крови.) Из кустов вылетали стрекозы и гаички, выскакивали сверчки и кролики, выползали ужи. Остатки лабиринта из высоких кустов, где бегали дети, терялись среди другой растительности. Здесь засыхала араукария, привезенная кем-то из Южной Америки, и лох узколистный, который давно перестал цвести, — его, по семейному преданию, посадил пропавший возлюбленный тети Вероники. Здесь возвышался огромный ливанский кедр, на котором было больше тридцати ветвей, каждая — размером с обычное дерево. В самой глубине сада шумели вязы, серебристые пихты и канадские ели. А еще плющ и вьющиеся розы — они росли где им вздумается, заглушая другие растения.
