А еще был Мэк Генофер. Слишком уж часто — каждые шесть или семь месяцев, а может, раз в год — когда Иедидия меньше всего ожидал этого, его навещал Мэк. Этот траппер жил на восточном склоне Маунт-Блан, один, как и Иедидия, но, вероятно, самодостаточным себя не чувствовал: он охотно наведывался в отдаленные поселения в Контракёре, где сбывал пушнину, а оттуда отправлялся в города, расположенные дальше к югу, в Форт-Ханну, Иннисфейл и даже в далекий Нотога-Фоллз, о котором у Иедидии сохранились лишь смутные воспоминания. Про Генофера говорили, что в свое время он перебрался в Новый Свет, чтобы избежать Ньюгейтской тюрьмы, а Манхэттен покинул и в одночасье махнул на север, чтобы уклониться от воинской повинности, и что, не сбеги он с берегов Лейк-Нуар в горы, ему пришлось бы жениться. Иедидия знал о нем мало и никогда не задавал вопросов — разве что справлялся из вежливости о здоровье. Генофер, без сомнения, был шпионом Жан-Пьера и, возможно, даже намеревался заманить Иедидию в ловушку, однако тот был способен терпеть его недолгое присутствие и никогда не выказывал гнева.

(Как часто приходил Генофер, как надоедливо крутился под ногами! Один день в горах — это все дни, все дни — как один, непрерывное движение солнца по небосклону, минута за минутой, как одно дыхание, вот время рассвета, вот полуденная пора, а теперь день клонится к вечеру, солнце, разрастаясь, ползет вниз, наступают сумерки — совсем ненадолго, — и мир погружается в ночь, и разум окутывает забытье сна, такая же тьма, как та, что отступает перед солнечным светом. Дни стремительно пролетали, и в них появлялся Генофер, снова и снова; он сконфуженно ухмылялся Иедидии, обнажая потемневшие зубы, а порой и кончик красного языка — Иедидия воображал, но и сам знал, что это лишь фантазия, — что кончик язык у Генофера слегка раздвоен. Дойдя до расчищенной площадки, Генофер всегда аукал Иедидии и охотно гостил в его хижине, иногда по нескольку дней дожидаясь, когда вернется Иедидия.)

С выпяченной грудью и хилыми ногами, в побитой молью шерстяной кепке, в любую погоду низко надвинутой на лоб, Генофер и впрямь был шпионом Жан-Пьера, однако, как он сам неоднократно повторял, прежде всего считал себя другом Иедидии. «Мы оба ушли в горы, подальше от этих… — тут он, подыскивая точное выражение, порой выплевывал ругательство. — И должны поддерживать друг друга. И не надо лишних слов». Но все же он говорил, потому что, когда язык у него развязывался, Генофер мог трепаться часами, пережевывая угощение, которое вынужденно предлагал ему бедный Иедидия (чаще всего это были вкусные сушеные абрикосы, а еще мармелад и малиновое и клубничное варенье, присланное женой Луиса, полоски вяленой говядины и карамельные конфеты), пересказывая, хоть Иедидия и не просил об этом, все слухи и подробности, не просочившиеся в письма Луиса (тот продолжал исправно писать, хотя Иедидия уже давно не утруждал себя ответными весточками).

Если верить Геноферу, то поселение у Лейк-Нуар стремительно разрасталось, его жители затевали из-за территорий споры и даже дуэли, мужчины гибли в пьяных драках, в схватках с индейцами и метисами, и тех линчевали, а еще там появился целый клан белых бедняков по фамилии Варрелы — они жили у подножия, но по одному перебирались в поселение. Жан-Пьер и Луис скупали земли и огораживали их, что вызывало негодование и зависть, но особое возмущение вызывали некоторые сделки, что проворачивал Жан-Пьер — так, недавно он заработал кругленькую сумму, продав несколько десятков возов «навоза арктического лося» фермерам, живущим ниже по реке, — почвы там бедные, и их землю якобы требовалось обогатить «высокоазотистыми» удобрениями… Генофер даже преподнес Иедидии тоненькие надушенные конвертики, куда золовка Иедидии — правда, Иедидия не мог взять в толк зачем — положила локоны детских волос. Первый локон был русым, второй — совсем светлым, а третий — каштановым. Значит, детей теперь трое. У Луиса и его жены трое детей. А у Иедидии двое племянников и племянница: Джейкоб, Бернард и… Как же зовут девочку? Арлетт? Да, Арлетт. Все они, разумеется, прелестные дети. И разумеется, Иедидия счастлив за них. Ведь такова воля Божья, разве нет, таков Его замысел. Но зачем супруга Луиса отправляет ему эти нелепые локоны? Иедидия не знал, что сказать в ответ, так что ничего и не сказал, а локоны бросил в огонь.

Господь милосердный, — молил он, — прошу, даруй мне мою собственную жизнь. Я един в Тебе. Даруй мне свободу от них… от нее.

А потом, наконец, когда говорить больше было не о чем, Генофер уходил, и Иедидия нередко плакал от благодати одиночества, зная, что Господь не явит ему Своего лица, пока он, Иедидия, не останется в одиночестве.

Он крикнул и, дрожа, ожидал услышать эхо.

Но ничего, кроме шума реки, не услышал. Шум реки и пронзительные, бессмысленные птичьи крики.

Есть тут кто-нибудь? — кричал он, рупором сложив ладони у рта, но ответа не последовало… — Зачем ты мучаешь меня, — кричал он, на этот раз покорнее, — зачем ты насмехаешься надо мной, когда я повторяю слово Божие…

И однако, он слышал лишь тишину, и даже горный дух, который так забавлялся, мучая его, теперь не показывался. Иедидия был один. Он познавал себя в одиночестве. Повтори он слово Божие, возвести он трубным гласом учение Христово — и, он знал, эхо издевкой вернется к нему. Иедидия знал: кто бы ни глумился над ним, мучитель непременно примется за старое. Почему ты глумишься надо мной, почему ненавидишь меня? — шептал Иедидия, стоя на обдуваемом ветром уступе и вглядываясь в даль, насколько глаз хватало. — Кто ты?., Ты — посланник моего отца, или наемник Сатаны, или кто-то, кого я по оплошности обидел, когда жил там, внизу?..

Ничего, ни единого звука. Ни единого движения в небесах, простирающихся над Маунт-Блан, не считая плавного перемещения облаков да падения камнем вниз ястреба-перепелятника, на добычу, слишком мелкую для глаз Иедидии.

В семнадцатилетнем возрасте, когда он столь безоглядно влюбился в приемную дочь Бельфлёров Золотко, Гарт был уже почти таким же высоким и широкоплечим, как его грузный отец Юэн, а нравом отличался еще более вспыльчивым: когда летом — Гарту тогда было четырнадцать — друзья однажды пытались удержать его от опасного пари с отчаянным ныряльщиком (к ужасу и восторгам зрителей сорвиголова по имени Огненный Пит Максвит нырял в брезентовый чан глубиной десять футов со стофутовой вышки, которая покачивалась даже от легкого августовского ветерка, и считал своим коронным номером пролететь при этом сквозь кольцо в оранжево-красных языках пламени; так вот, он заявил, что этот наглец Гарт Бельфлёр может, так и быть, нырять без огня, и в случае победы Гарта ставка составляла пятьдесят к одному, весьма щедрый куш), то он в ярости набросился на них, одного избил до беспамятства, другому выбил челюсть, а третьего так сдавил в своих медвежьих объятьях, что парнишка (который тоже был далеко не тщедушным) завопил и запросил пощады. Узнав о случившемся — скорее, его вывело из себя пари, нежели драка с друзьями, — Юэн разозлился и потащил сына в один из заброшенных сараев для заготовки хмеля, выкрикивая, что тот едва не выставил себя на посмешище, едва не поддался на уговоры какого-то клоуна, проходимца, и не сломал себе шею. И если уж он такой тупоголовый, то лучше ему сидеть дома, под присмотром женщин. Несмотря на досаду, Гарт благоговел перед отцом и в страхе перед его гневом покорно вытерпел полдюжины ударов по ягодицам и спине. Потом, оставшись в сарае в одиночестве, он даже расплакался, по крайней мере, его тело долго сотрясали громкие хриплые, хоть и без слез, всхлипы, изнурившие его и сделавшие по-детски слабым.

Поскольку Лея не хотела переселять Джермейн в детскую (девочке, пусть крупной и быстро развивающейся, еще не исполнилось года, и Лея постоянно тревожилась за нее из-за навязчивого страха, что малышка может умереть во сне) и поскольку вдруг выяснилось, что Кристабель и Бромвел совсем выросли (и перестали ладить: Бромвел называл свою сестру невыносимой — она такая бестолковая и заурядная! — и его оскорбляло, что она обогнала его в росте на несколько дюймов и в любой момент могла задать трепку), то, когда Гидеон с Юэном привезли Золотко в замок, детская была свободна, и девочку немедленно поместили туда. У нее появилась возможность выбрать одну из хорошеньких кроваток под балдахином, каждая с набитым конским волосом матрасом. В ее распоряжении были сотни игрушек — куклы, плюшевые зверюшки, игры, мозаика, мелки, краски, маленькие барабаны, горны и кимвалы, несколько лошадок-качалок, детская «венецианская карусель» с тремя удобными сиденьями. Но, застыв на пороге детской, Золотко сказала своим хрипловатым голосом, с характерным горловым выговором: