На следующее утро, дрожа от собственной дерзости, Иедидия снова взобрался на выступ и спустя несколько минут убедился, что он действительно один, что Господь не обманул его. С того дня никто больше не стрелял в него.

Впрочем, время от времени ему докучали незваные гости. Ему казалось, будто гости эти, в основном трапперы и охотники, следовали один за другим, так что у него почти не оставалось времени насладиться священным одиночеством гор и ощутить себя лишь парой глаз — парой глаз и телом, таким тонким и чистым, обладавшем хрупкостью прозрачной льдинки, согласно замыслу Господа. (Ведь зачем было Богу призывать Иедидию Бельфлёра в горы, как не для того, чтобы очистить его от лихорадки деторождения? От исступления страсти, безумства, заставляющего пресмыкаться перед плотью, от тел, переплетенных в тщетной попытке избавиться от одиночества? Иначе зачем Ему спасать Иедидию от судьбы его братьев, от ничтожной судьбы его отца, топившей их в трясине чувств? Да, его брат Луис женат, и говорят, будто Господь благоволит к мужу и жене, что союз их плоти священен, однако Иедидия знал, что Господь, ужасаясь, отворачивается от низменных инстинктов и, недосягаемый, прикрывается великолепием горы, на вершине которой ни единому живому существу не выжить.)

Он, Иедидия, жил намного ниже, где покой его нарушали люди. Заслышав их, он, разумеется, прятался, но что он мог поделать, когда его заставали врасплох? Однажды горный дух, принимающий облик и передразнивающий голос юной супруги Луиса, дразнил его, придумывая одну дикую затею за другой: лицемерно упрекнул Иедидию за то, что тот ради пропитания убил енота, такое чудесное создание, с такой милой мордочкой, почти ручного и такого толстенького — ах, как же он может есть его мясо! Как он, бесстрастный целомудренный Иедидия, дошел до того, что ест такое мясо? И Иедидия так смутился и встревожился, что не устоял перед издевательствами и принялся огрызаться (как ни прискорбно, такое случалось часто — а ничто не приводит горных духов в больший восторг, чем возможность подразнить человека и заставить разговаривать с ними, тем самым признавая их существование); из-за этого он и не заметил необычной компании: к нему пожаловала группа девушек — их было шестеро или семеро, ровесницы его золовки (чье имя он забыл, но помнил, что ей было семнадцать и выглядела она совсем юной для своего возраста). Они были в шерстяных платьях до колена, носках грубой вязки, походных ботинках, каких Иедидия прежде не видел, и объемных вязаных пуловерах самых разных цветов. Щеки у девушек раскраснелись из-за разреженного здесь, на высоте, воздуха, дыхания им не хватало, но при этом они производили впечатление пышущих здоровьем. Их заплетенные в косы волосы задорно растрепались. Скрывая удивление и смятение, Иедидия убрал мотыгу (был теплый июньский день, один из первых жарких дней в том году, и Иедидия собирался разбить грядку — высаживал он в основном картошку, хотя почва тут была каменистая и неплодородная) и предложил нежданным гостям воду, мясные консервы, сухофрукты, черствые ломтики черного хлеба, вполне, однако, съедобные, если размочить их в жиденьком бульоне — готовый поделиться всем, что у него было, потому что девушки и впрямь преодолели немалый путь, а пока они находятся в горах, то могут считаться его гостьями. Однако руководитель похода, поблагодарив его, согласился принять лишь воду — девушки с наслаждением пили ее, передавая друг другу видавшую виды оловянную кружку Иедидии, поглядывая на него поверх кружки и хихикая. Девушки напоминали сестер, так похожи они были: блестящие темные глаза, длинные темно-каштановые челки, вишнево-красные губы.

Почему-то ему не хотелось, чтобы они немедленно уходили. Когда к нему забредали охотники, трапперы или даже Мэк Генофер, то по угловатым, грубым жестам Иедидии, его нежеланию поддерживать беседу и холодному взгляду было очевидно, что он хочет поскорее избавиться от гостей — как ему самому казалось, в их присутствии он задыхался. Эти невежи, словно жалея его, предлагали ему виски и табак. (И разумеется, Генофер, доставлявший ему из дома нежеланные подарки, письма и провиант и даже пытавшийся донести до его ушей слухи о Жан-Пьере, которые там, внизу считались невероятно скандальными, не мог понять причины отвращения, которое питал к нему Иедидия.) Но об уходе этих школьниц он почти сожалел. Девушки отдыхали всего минут десять, а затем снова двинулись в путь — они хором поблагодарили его и зашагали прочь, распевая песенку и ни разу не обернувшись. (Своим чутким слухом Иедидия слышал их пение, когда девушки давно скрылись из виду. Песенка казалась ему удивительно чарующей, хоть и простенькой, и Иедидия решил, что, наверное, там, внизу, она сейчас в моде:

Он почувствовал себя оскорбленным, обнаружив, что воду, которую он предложил им, они не пили — оказывается, они лишь подносили оловянную кружку к губам и делали вид, будто пьют. После горный ветер еще несколько дней доносил до него их пение. Нет-нет-нет-нет-нет, нет, только не я!

Был и еще один гость, заставший его врасплох (горный дух весело подтрунивал над Иедидией, когда тот выбирал из овсяной крупы долгоносиков и отпускал их — почему бы ему просто не промыть крупу в речке, почему бы ему не вытащить из хижины вообще все пожитки, да и постель заодно, и низенькую табуретку, с таким трудом сколоченную, не взять все это и не выкинуть! — вот потеха-то! — а как хорошо ему потом станет! Ведь сказал же Христос: оставьте всё, что имеете, и идите за Мной!), — необыкновенно высокий мужчина лет тридцати с небольшим, с падавшими на плечи темно-русыми волосами с проседью. Загорелый, с кожей, поблескивающей от крошечных кристалликов соли, с длинным прямым носом и миндалевидными глазами, в которых плавали похожие на головастиков зрачки с такими же, как у головастиков, миниатюрными хвостиками. Удивительный человек — выше Иедидии больше чем на голову и, по всей вероятности, очень сильный — рюкзак и оборудование для ночлега он нес так, будто поклажа была невесомой, и тем не менее говорил он вежливо и мягко, с подчеркнутой учтивостью. Он угостился миской растворимого грибного супа и грелся у очага, однако его, по всей видимости, более всего интересовала местность, и он засыпал Иедидию вопросами: будучи по профессии картографом, он работал над грандиозным проектом, на который уйдет много лет — составлением подробной карты региона под названием Нотогамаггонотогоннагонгавоггатонота. Делая карандашом заметки, он выспрашивал Иедидию о реках, ручьях и родниках, о горных озерах и прудах, даже самых мелких, о тропинках, проложенных в горах первопроходцами и давно заросших. Для пущей верности он раскладывал перед Иедидией свои подробные рукописные карты, служившие, очевидно, предметом его гордости: если вдруг карты оказывались чересчур близко к огню или Иедидия случайно дотрагивался до них, это вызывало у незнакомца неподдельную тревогу. «Нет ничего важнее, чем изучить точные очертания земли, на которой мы живем, — мягким, спокойным голосом говорил он Иедидии, — это наш способ познать Господа». Слышать это Иедидии было приятно, но этот высокий человек не проявлял ни малейшего интереса к самому Иедидии, и это привело его в замешательство.