Потом он оставил детскую и провел около недели, помогая на ферме и сопровождая Юэна и Хайрама в поездках в Фоллз. И однажды вечером, когда на улице бушевала гроза, а температура резко упала, он объявился в детской и спросил, не разжечь ли в их маленьком камине огонь… Золотко уже явно успела привыкнуть к новому жилищу и, казалось, была рада видеть Гарта. Девочка часто смеялась, хоть и не всегда по видимой причине, и обнимала Иоланду, когда та направляла ее неуклюжие ручки, чтобы продеть нитку в узкое игольное ушко. Золотко предложила Гарту кукольную чашечку чая, сваренного девочками из кошачьей мяты. Кто-то из женщин не пожалел времени и завил ей волосы, и девочка выглядела прехорошенькой — и такой же кокетливо-застенчивой и неправдоподобно благочестивой, как изображения бесчисленных детей-Бельфлёров на карандашных портретах, висящих в детской (эти блеклые, сделанные разными художниками рисунки запечатлели Рауля, Эммануэля, Юэна, Гидеона и даже — Ноэля, Матильду, Жан-Пьера II, Деллу и Хайрама, и еще двух-трех детей, которых было уже не узнать — все в одинаковой позе: руки сложены в молитве, глаза с мольбой обращены к небу), однако даже и тогда Гарт не понимал, насколько сильно полюбил ее.

Для девочек он заводил музыкальную шкатулку и охотно переставлял тяжелые медные валики, хотя со смущением признавал — ведь Бромвела теперь не спросишь, — что не имеет ни малейшего понятия о том, как именно работает механизм. «Он просто так устроен и всё», — говорил он, когда его обступали Золотко, Кристабель и Иоланда — и его обдавало жаром. Когда Гарт сам обитал в детской, музыкальная шкатулка его не занимала, и даже сейчас ее блестящие дубовые стенки и матовая стеклянная крышка вызывали у него отторжение. Эту штуку так легко сломать — и как тогда прикажете ее чинить?

Один из валиков выдавал на разных скоростях английские менуэты, рондо и нежные звенящие мелодии, другой — зычные гимны под хрипящий орган, следующий — его Гарт любил сильнее всего — «Боевой гимн Республики», «Марш генерала Харрисона» и «Польку и шотландку гвардейцев Сент-Луиса». Постепенно Гарт полюбил музыку или, во всяком случае, серьезное, благоговейное пристрастие, которое питала к музыке Золотко, и, когда остальные девочки потихоньку потеряли интерес к шкатулке, а Иоланда могла не появлялась в детской по нескольку дней, Гарт все равно без устали запускал музыкальную шкатулку. В их свадебном путешествии точнее, в их первую брачную ночь — «Полька и шотландка гвардейцев Сент-Луиса» зазвучат с особой неистовой красотой.

Гарт, никогда прежде не влюблявшийся, не понимал, что с ним происходит, и никому из окружающих не приходило в голову объяснить ему (от природы угрюмый, он часто огрызался и уходил прочь, когда к нему обращались), почему его мучает бессонница, почему у него пропал аппетит, почему он ищет уединения — на кладбище, возле Кровавого потока, мчась на лошади к Норочьему ручью — и почему в то же время он всячески стремится избегать одиночества и тянется к Золотку. Однажды, когда Луис, кузен, нечаянно пихнул его, Гарт разбил ему губу, однако вскоре после этого посреди ночи выбежал босой на улицу, чтобы перехватить дядю Хайрама — тот в приступе лунатизма сумел открыть несколько запертых ради его же безопасности дверей и, распахнув глаза, с раскинутыми руками направился к принадлежащему Бельфлёрам доку на Лейк-Нуар. Причем на этот раз Гарт обошелся с дядей с несвойственной для него учтивостью. (Его и прежде отправляли за Хайрамом, и Гарт, не в силах сдержаться, непременно хватал старого напыщенного дурака за руку и стряхивал с него сон, несмотря на то что ему наказывали этого не делать.) Однажды Гарт задал взбучку Малелеилу, когда тот, возникнув ниоткуда, спрыгнул на кованый железный стол в саду, где обедал кто-то из родни, и хотел стащить индюшачью ножку. Правда, в результате этой выходки Гарт остался с располосованной рукой и его слегка пожурили: не следовало, мол, бить Малелеила, надо было просто отнять у него добычу. А затем Гарт снова терпеливо возился с Видой и запрещал мальчикам следить за Рафаэлем, когда тот направлялся к своему пруду — оставьте его в покое, какая разница, вам не все равно, если Рафаэль хочет сидеть весь день в одиночестве, не лезьте к нему.

Его кровь то закипала внезапным гневом, который затем утихал, то ему вдруг хотелось плакать; и впервые в жизни Гарта мучила бессонница. (Прежде Гарт пребывал в уверенности, что люди, утверждающие, будто всю ночь не могут уснуть, врут. Наверняка врут: разве возможно, чтобы веки не тяжелели, когда ляжешь в постель? Ведь стоило ему самому положить голову на подушку, как глаза начинали слипаться.)

Однажды ночью, когда Гарт, мучимый бессонницей, поднялся на второй этаж и побрел в сторону детской, он увидел впереди двоюродную бабку Веронику — она беззвучно скользила по коридору, ее босые ноги были совсем белыми, длинные латунно-седые волосы рассыпаны по плечам, темное домашнее платье (она, как и Делла, носила траур даже ночью) колыхалось — и Гарту показалось странным, что возле двери в детскую Вероника остановилась, склонила голову, а потом открыла дверь и вошла внутрь. Странным и тревожным, хотя почему именно, Гарт не понимал — ведь присматривать за детьми является женской привилегией, даже обязанностью. Но он прокрался следом за Вероникой в темную детскую и в свете луны увидел, как она наклонилась над спящей девочкой и как резко выпрямилась, почувствовав его присутствие. Она быстро, как ни в чем не бывало обернулась к нему и, прижав палец к губам, вытолкала обратно в коридор, а там, прищурившись, почти зажмурившись, прошептала: «Какую прелестную сестренку привезли тебе Юэн с Гидеоном… Очень хорошенькая, да?»

Однако лишь спустя несколько тягостных недель, в сумерках ветреного августовского дня Гарт, оказавшись наедине с Золотком, начал догадываться о причинах одолевавшей его напасти. Вида, Кристабель, Морна и Золотко угощали его в детской «чаем», разлитым в миниатюрные чашечки и чайнички, и все они глупо хихикали, потому что вместо чая они пили сладкий сливочный херес, который кто-то из девочек стянул внизу (дети Бельфлёров на протяжении многих поколений таскали из буфета херес и ликеры. Ловили их на этом редко, даже те взрослые, которые в детстве проделывали то же самое в этом же доме). Они разглядывали портреты на стенах и хихикали, а Кристабель всё повторяла, что лица на рисунках похожи на лошадиные крупы. Ах, это же Юэн в детстве! Вот умора, еще и глаза закатил! А дедушка Ноэль и все остальные! И Хайрам, совсем малыш! И почему у них такие темные губы — будто помадой накрашены, а какие дурацкие прически у девочек! И глаза у всех блестят — ну прямо ангелочки. Самым ангельским видом, самой притягательной красотой отличался дядя Гарта, Гидеон — его портрет был сделан как раз примерно в возрасте Золотка. Кристабель смеялась над портретом так, что у нее слезы из глаз полились. «Вы только посмотрите на папу! Только посмотрите на него!» — восклицала она. Но Золотко, внезапно протрезвев, подбежала к стене и, встав на цыпочки, принялась рассматривать изображение. Гарт видел, как меняется выражение ее лица, как восхищенно разглядывает она красивого ребенка в вычурной золотой рамке. «Это же он, да?» — прошептала девочка, и Гарта скрутил сильнейший спазм от яда, имя которому, как он сразу понял — хотя откуда бы ему, мальчишке, знать? — ревность. Он с такой силой сжал крохотную чашечку, что у нее отломилась ручка.

В белой блузке с корсажем, в длинной василькового цвета хлопковой юбке, в новой соломенной шляпе с широкой летной розового бархата, концы которой спадали ей на спину, Иоланда Бельфлёр сошла с дорожки в парке и, убедившись, что никто ее не видит, двумя умелыми движениями перемахнула через решетчатый забор, показав разве что краешек нижней юбки… Никто не видел, как она, без сопровождения, юркнула в запретный лес к северу от кладбища; никто не видел, как изящно падали розовые ленты на ее вьющиеся пшеничные волосы. Вот она идет по дорожке — а через секунду уже исчезла в зарослях болиголова и горных кленов, обступивших парк с дальней стороны.