— Иедидия? Это Луис… — Он встал на пороге, немного пригнувшись и прикрыв от солнца ладонью глаза, и долго звал брата. Он понимал, что Иедидия знает, кто к нему пожаловал, и сбежал намеренно — а в эту самую минуту (Луис это кожей чувствовал) смотрит на него с ближайшей горы или с другого берега.
— Иедидия! Это я! Это Луис! Никто тебя не тронет! Иедидия! Э-ге-гей! Это твой брат Луис! Это твой брат… — Он кричал, пока не сорвал горло, а на глаза не навернулись слезы отчаяния и гнева. «Вот сукин сын, — думал он. — Хочет, чтобы я орал тут, как полный дурак. Чтобы извелся весь».
Луис внимательно оглядел плотно утоптанный пол в избушке, но ничего не обнаружил. Затем осмотрел кровать брата (скромный, набитый конским волосом тюфяк, давно утративший свежесть, свалявшийся и неровный, источавший запах затхлости и, скорее всего, кишевший паразитами, на который был наброшен грязный коричневый плед, напоминающий лошадиную попону с кожаными ремешками и пряжками) и Библию в истертом кожаном переплете с тонкими страницами, золотым обрезом и вычурным мелким готическим шрифтом — такую знакомую! Но сам ее вид разозлил Луиса (неужели Иедидия, его родной брат, теперь одержим религией? Неужели он спрятался в горах, как один из ветхозаветных пророков, бродивших по пустыне, и Бог свел его с ума, толкнул на путь помешательства, навсегда заперев для него двери в мир людей?) — хоть он и заставил себя взглянуть на открытый разворот, вдруг там зашифровано послание, которое он должен растолковать. (Библия была открыта на Псалтири, на псалмах с 90 по 96. Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится. Говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю…» Перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен.)
Луис вышел из избушки и снова принялся звать брата. Тихое эхо было ему ответом, затем снова эхо.
— Иедидия! Иедидия! Это я, твой брат…
Он прошелся по каменистой площадке, стараясь удержать равновесие. Иедидия построил лачугу в этом месте очевидно потому, что отсюда открывался вид на Маунт-Бьюла — одну из самых высоких вершин в Чотокве, где круглый год лежал снег. Место красивое, но неудобное. Продуваемое ветрами даже сейчас, июньским утром. Голова у Луиса кружилась. Глаза слепило. В сотне футов внизу текла речка, мало напоминавшая широкий, с коричневатым отливом поток, извивавшийся в долине. Речка издавала оглушительный рев. У обрыва Луис присел на корточки и взглянул вниз. Рокочущий поток — белые брызги, камни, окаменелые бревна, языки белой пены. Гранит у него под ногами дрожал, эта дрожь передалась и ему, отдаваясь пульсацией в черепе и зубах.
— Иедидия? Прошу тебя…
Иедидия смотрит на него — Луис это знал, чувствовал, но не мог понять, где брат прячется. За спиной… Спереди… Где-то наверху… Справа или слева…
— Иедидия? Я пришел новости рассказать. Я тебя не обижу. Слышишь? Иедидия? Я ничего не сделаю — я пришел просто навестить тебя, пожать тебе руку, узнать, как ты, рассказать, как у нас дела… Ну, как ты поживаешь? Один? Лошадь продал?
Он резко обернулся и посмотрел на скалы над избушкой. Но увидел лишь деревья и кустарник. Сосны, и болиголов, и клен. Жалкие и оборванные ветром, однако неподвижные. За ними никто не прятался.
— Иедидия? Я знаю, ты где-то рядом! Я знаю, что ты слышишь меня. Смотри… — Луис зачем-то сорвал с себя красный шарф и принялся неистово размахивать им, — я знаю — ты меня видишь, прямо сейчас на меня смотришь!
Странно, что младший брат стал его бояться. Луис был уверен, что Иедидия всегда питал к нему симпатию. Всегда, можно сказать, слушался его, как слушался старика отца. Тонкокостный юноша, покладистый и покорный, с узким вытянутым лицом, домашний, застенчивый и слабый. Даже слегка трусливый. Но упрямый, хоть и тихий. После несчастного случая, тогда ему было лет шесть-семь, он прихрамывал и стеснялся своей хромоты, особенно заметной, когда он уставал. Бедный ребенок. Бедный маленький калека… Вот только сейчас он обвел Луиса вокруг пальца, а ведь Луис два дня и целое утро потратил на его поиски.
— Иедидия! — прокричал Луис, сложив рупором руки.
Сам он был коренастый и смахивал на молодого кабанчика — до тридцатилетия ему осталось ждать всего неделю; подбородок у него был тяжелый, нос довольно длинный и крупный, с раздувающимися ноздрями, рыжеватая борода коротко подстрижена. В громком крике он вытаращил глаза, на лбу и шее выступили вены.
Колени заболели, и Луис поднялся. Тщательными, точно рассчитанными движениями он снова обвязал шею красным шарфом. (Его связала Джермейн, и Иедидия это непременно поймет, если, конечно, смотрит не совсем издали.) Продолжая беседу с невидимым братом, он крикнул:
— Дома все хорошо, жаловаться не стану. В последнем моем письме — я знаю, Иедидия, ты его получил, знаю, хотя ты и не потрудился ответить и даже не дал нам знать, в добром ли ты здравии, а уж поздравить нас ты и подавно не думал — так вот, я писал, что теперь у малыша Джейкоба появился братик, а самому Джейкобу два года, он растет не по дням, а по часам, и все ему интересно. Нашего второго зовут Бернард, ему пока всего три месяца, и мамочка в нем души не чает. Пореветь они любят, и малыш Бернард, и Джейкоб, ни одного из них ты не видел и уж тем более крестным их не стал — но я здесь не для того, чтобы тебя упрекать, не для этого я протопал по этим чертовым горам пятьдесят миль… В последнем письме я писал тебе о Джермейн, о детях, о пристройке к дому, а еще рассказывал об отце, его друзьях и о клубе «Кокань» — они купили пароход, одну из прогулочных посудин, плавучее казино с выпивкой и женщинами, а методисты из долины сразу на дыбы встали и собираются подать жалобу губернатору, но папаше все равно, волноваться ему нечего, он сейчас собирается вложиться в строительство водолечебницы и, возможно, наладить туда транспорт из Похатасси, хотя подробностей я пока не знаю, зависит оттого, какую ссуду даст банк: ты же знаешь, он никогда не говорит о деле, пока всё не на мази, боится, как бы не надули…
Луис так старался докричаться до противоположного берега, что в горле у него уже саднило. Он помолчал, уверенный, что брат за ним наблюдает. Вот только где он, с какой стороны?.. Вероятнее всего, Иедидия скрючился за одним из огромных валунов чуть выше по склону. Неуклюжее движение — и он вызовет оползень, который погребет под собой и его, Луиса. Впрочем, Иедидия мог забраться на дерево.
— Йед, неужели ты и об отце не тревожишься? — мягко проговорил Луис. — Ни о нем, ни о Джермейн, ни о Джейкобе с Бернардом… Джермейн говорит, что тебе не суждено свидеться с родными при жизни и ты никогда не увидишь своих маленьких племянников, она наказала мне упросить тебя вернуться. Но еще она сказала, что это бесполезно… Если бы мне только увидеть тебя, убедить тебя — я не верю, что это бесполезно!
Едва он умолк, как горы вновь накрыло великой тишиной — она наступала на него со всех сторон, но особенно — из каньона, где текла река, и с огромной Маунт-Блан. «В одиночестве брат мог разучиться говорить, — подумал Луис. — Потерять рассудок». Однако Луиса жгла злость, и скрыть ее не получалось.
— Неужто ты и о папе не тревожишься? О собственном отце? Он ведь на пороге старости — ему скоро шестьдесят пять стукнет, кажется, уже в этом году, хотя точно не скажу — неужели тебе наплевать? Он стареет, хотя и хорохорится, и он тоскует без тебя, каждый день говорит, как по тебе скучает. И единственное, что он просил передать тебе — что скучает. Он не сердится. Он правда не сердится. У него немало времени отнимает клуб, он и на одежду опять порядком тратится, а когда в городе бывает, то непременно к цирюльнику заглядывает — волосы стрижет и красит, а еще щеголяет новыми зубами, они блестят, как слоновая кость, а может, из нее и сделаны. Джермейн говорит, они ему не к лицу, но кто осмелится обсуждать столь деликатные подробности с отцом? Ты же знаешь, какой он чувствительный, какой гордый…
Он снова умолк, подавленный и усмиренный рокотом реки и всепоглощающей тишиной гор. Ходить по горам в одиночку Луис не привык: отправляясь на охоту или рыбалку, что случалось нередко, он всегда находился в центре шумной компании своих ровесников. К охоте они относились со всей серьезностью, и Луис считал себя одним из лучших горных охотников и искусным стрелком; но с такой же серьезностью они воспринимали и выпивку, и еду, и свое сообщество. Одиночество, странная красота, пугающая и неумолимая, почти уродливая, сбивала его с толку. И то, что его младший брат решил укрыться здесь, настораживало Луиса. «Ты Бельфлёр — неужели ты этого не осознаешь?! — хотелось выкрикнуть Луису. — Ты не можешь спрятаться от кровных уз и обязательств…»
