Ранее Лея перетянула на свою сторону дедушку Ноэля и дядю Хайрама: совершенно зачарованные ею, они сочли вполне разумной — даже, по словам Хайрама, «практичной» — идею восстановления, путем тщательно продуманных маневров, владений Бельфлёров по данным 1789 года. Да, времени потребуется немало, действовать придется изобретательно, изворотливо и скрытно (ведь если враги Бельфлёров прознают об этом плане, то примутся скупать землю, просто чтобы досадить им); понадобится усердие и такт (а Бельфлёры, к сожалению, за несколько поколений успели прослыть людьми крайне неделикатными) и в придачу обаяние. Поэтому если кто-то выражал недовольство идеями Леи, Ноэль и Хайрам бросались на ее защиту, а вскоре к ним присоединилась и прапрабабка Эльвира (по мере того, как приближался ее столетний юбилей, Эльвиру все чаще посещали апокалиптические видения: наводнения, пожары, озаряющие небо грозы с молниями — якобы предвестники ожидающего семью невероятного события), и даже Корнелия, обычно из принципа возражавшая своей невестке, признала, что в некоторых аспектах план Леи обладает определенными преимуществами… потому что и внуки, и внучки скоро достигнут брачного возраста, и она надеется… ах, как же она лелеет эту надежду… что новое поколение, делая выбор, будет отличаться большим благоразумием, чем предыдущее. В их спальне Гидеон запальчиво спорил с Леей, а при посторонних выслушивал ее с угрюмой вежливостью. Юэн же порой яростно возражал ей (особенное отторжение вызывала у него идея повторного судебного процесса над Жан-Пьером II: почему бы не оставить старика в Похатасси? Пускай себе спокойно доживает там свои дни. Он наверняка уже свыкся и завел приятелей, получаемого им от Ноэля ежемесячного пособия хватает, чтобы побаловать себя чем-нибудь приятным — так зачем баламутить воду и затевать вновь всю эту возню?), однако провожая Лею, глядя, как она забирается в старый двухдверный «пакард», проседающий от веса ее чемоданов, как она поворачивается и посылает всем собравшимся на мраморных ступеньках воздушный поцелуй, глядя на Лею в ее пурпурном дорожном плаще и такого же цвета шевровых ботинках, на ее белые перчатки с пуговками, на дымчатый плюмаж ее широкополой кремовой шляпы, на ее сияющее лицо (сейчас, спустя почти год после рождения Джермейн, Лея избавилась от набранного веса, и, по мере того как растаяла младенческая полнота Джермейн, едва заметная припухлость под подбородком у Леи тоже исчезла) — глядя на нее, Юэн невольно расплывался в улыбке. До чего же красивая женщина, разумеется, у нее всё получится! Если в этом столетии кому-то из Бельфлёров суждено преуспеть, то это будет Лея!
Благодаря полезному знакомству в генеральной прокуратуре Лея завязала дружбу с симпатичным мужчиной средних лет по фамилии Вервейн — торговцем мехами, который, не зная ничего о горнодобывающем деле, изъявил желание вступить в партнерство с Бельфлёрами, однако вскоре выяснилось, что необходимого Лее капитала у Вервейна не имеется. (К тому же его, богатого вдовца, чересчур опекали его родственницы, поэтому он не подошел и на роль супруга для бедняжки Гарнет — этой робкой и вялой дурочки, которая при надлежащем освещении выглядела даже хорошенькой, несколько недель назад — никто не понимал, как это могло случиться, — родившей прелестную девочку.) Однако именно в обществе Вервейна, сопровождавшего Лею с Джермейн на Всемирную выставку в Вандерполе, Лея познакомилась с П. Т. Тирпицем, банкиром и филантропом, прославившемся на весь штат своими пожертвованиями на благоустройство парков и озер, реставрацию усадеб и щедрой финансовой помощью всяческим перспективным организациям (в числе которых была и Церковь Христа-Ученого, в которой и сам, возможно, состоял). Ходили слухи, будто много лет назад отец Тирпица ссудил Рафаэлю Бельфлёру неопределенную сумму, но Лея не знала, случилось ли это до краха империи Рафаэля — иначе говоря, она не знала, вернули ли Тирпицу долг. Из вежливости Тирпиц не упоминал о прежних делах, связывавших его семью с Бельфлёрами, зато коротко, но лестно отозвался о былом величии Бельфлёров и их роли в «славной истории нашей нации».
Хотя в это время Тирпиц был уже в возрасте — маленьким, лысым человечком с неровным шишковатым черепом, напоминающим Лее о ее матери, и выщербленными зубами, которые делали его похожим на хитрого, проказливого мальчишку, — он производил впечатление мужчины лет пятидесяти или даже моложе. Однажды, гуляя по выставке, он настоял на том, чтобы понести Джермейн — девочка сказала, что устала, — и Лею этот жест приятно удивил. На протяжении всей своей жизни она восхищалась подобными проявлениями силы, даже когда поняла всю бесполезность таких поступков и стала считать их лишь трогательным пережитком бурной молодости — вспомнить, к примеру, ту ночь, когда ее дражайший кузен Гидеон забрался к ней в спальню и убил Любовь! — и тем не менее ее поразил этот человек, чье баснословное богатство и связь с церковью, которую сама Лея считала нелепой, не отразилось на его здоровье. Мышцы у него были небольшими, но крепкими, подняв тяжеленькую девочку, он лишь слегка замедлил ход. «Мистер Тирпиц, не следует вам поднимать Джермейн», сказала Лея, мило улыбнувшись из-под вуали. «Сущие пустяки», — ответил Тирпиц и, чтобы смягчить серьезность своих слов, подмигнул Лее.
(Позже она узнает, что последние пятьдесят лет Тирпиц тренируется каждое утро: делает приседания, отжимается и поднимает гантели. «Тело — это инструмент, помогающий нам приблизиться к Богу, — говорил Тирпиц, — причем единственный инструмент».)
Тирпиц пригласил Лею на ужин и велел одной из самых своих надежных служанок оставаться вместе с Джермейн в отеле, где жила Лея (и несмотря на это, она переживала — рождение этого удивительного ребенка превратило ее в почти заполошную мамашу; когда малышки не было рядом, ей казалось, будто у нее не хватает руки, или ноги, или, по крайней мере, пальца. К тому же Джермейн, просто глядя на Лею и улыбаясь, невероятно помогала ей); он возил Лею посмотреть на регату по реке Эден, сопровождал ее в оперу и на закрытый прием, состоявшийся на третий вечер выставки, во время которого губернатор Гроунсел вручил императору Трапопогонии памятную медаль (император, чье королевство располагалось к северу от Афганистана, разочаровал Лею: внешне он напоминал Хайрама, а по-английски говорил практически без акцента; впрочем, его комплименты ей льстили); Тирпиц устроил так, что у них троих появилась возможность обойти выставку рано утром в воскресенье, до того, как она открылась для посетителей, и осмотреть наиболее увлекательные экспонаты (двигатели, ракеты, вычислительные машины, Город будущего с его движущимися тротуарами, слугами-роботами, регулируемой температурой воздуха и красивыми людьми-манекенами; больницу будущего, где в распоряжении пациентов будет кровь, сперма, ткань, кости и все органы человеческого тела — в том числе, мозг), а закончили они осмотр в Павильоне Тирпица, — разумеется, его собственном. Этот павильон понравился и Лее, и Джермейн больше всего — пять квадратных акров всевозможных диковин: разрисованные и увешанные украшениями слонята; белый мраморный фонтан с сотнями струй, которые выплескивали водяную пыль, приобретающую самые причудливые формы; косатка по имени Беппо в зеленом прозрачном аквариуме; миниатюрный холмик, усаженный удивительно нежными и прекрасными орхидеями; египетские и месопотамские скульптуры; знаки зодиака из бриллиантов, выложенные на черном бархате; невероятно правдоподобный манекен, представляющий собой Авраама Линкольна натуральных пропорций, который мрачно, но с выразительной решимостью читал вслух «Прокламацию об освобождении рабов»; хищные растения из Амазонии с огромными — в ярд — лепестками и мощными челюстями, способные пожирать не только насекомых, но также мышей и птиц, которых скармливали им сотрудники… И другие экспонаты, их было не счесть — так много, что у Леи голова кругом пошла, словно она захмелела, хотя до полудня было далеко и она еще капли спиртного в рот не брала.
— Мистер Тирпиц, — Лея взяла его за локоть своей обтянутей белой перчаткой рукой, — чему посвящен ваш павильон? Как связаны все эти удивительные экспонаты?
