— Джон Браун говорит — и это правда, ты сам знаешь, — что рабовладельцы лишились права на жизнь, — сказал Артур. — Истинности этого утверждения отрицать нельзя.
— Ты просишь меня закрыть глаза на преступления, — странно растягивая слова, ответил Рафаэль.
Он выглядел растерянным, словно это он сам, а не его брат ворвался посреди ночи в усадьбу.
Сэмюэль с братьями с детства привыкли слышать, как его отец с друзьями и единомышленниками — в основном, вигами с севера — обсуждают политику, и беседы эти бывали шумными и оживленными, порой даже ожесточенными, хотя и в меру. Пережила семья и продолжавшееся несколько недель помешательство тетки Фредерики, сестры Рафаэля. Тридцатишестилетняя Фредерика безуспешно пыталась обратить все семейство в новую религию — «Истинное вдохновение», как называли ее немногочисленные последователи, возглавляемые одержимым пастором Кристианом Метцем, — или, по крайней мере, выпрашивала деньги на содержание секты, поселившейся в пятистах милях к западу от Эбен-Эзера. («Доселе мы полагались лишь на помощь Всевышнего, — вещала она. — Ты слеп и не видишь правды, которая глядит тебе в лицо, которая вопиет к тебе, — услышь, несчастный грешник, и возликуй, что пелена, наконец, упала с твоих глаз!» — кричала Фредерика, осмелившись поднять руку на брата. А у Рафаэля, которого ужаснул ее неряшливый вид, растрепанные волосы и платье, да и сам факт, что она осмелилась до него дотронуться, не хватило присутствия духа ее оттолкнуть.) Да, мальчики привыкли к долгим, порой горячим и временами довольно бессмысленным спорам. Однако яростный спор между Артуром и Рафаэлем был чем-то доселе невиданным.
— Отрицать истинность наших слов ты не посмеешь! — выкрикнул Артур.
— Браун — убийца! — кричал в ответ Рафаэль.
— Мы на войне, на войне убийц не бывает!
— Ваш Браун — маньяк и убийца!
— Говорю тебе, мы на войне! Ты сам убийца, если это отрицаешь!
Сэмюэль знал — его отец, как, впрочем, и он сам, и большинство других людей, считал негров потомками Хама, народом проклятым. Он полагал, будто присущие белой расе или даже ирландским работникам Рафаэля боль, усталость и отчаянье им неведомы, и они совершенно точно не наделены душой, хотя, безусловно, существа они более развитые, чем лошади или собаки. Их природа и предназначение, а также вопрос о том, насколько они сами виновны в своем проклятии — все это оставалось спорным, и Рафаэль был бы рад подискутировать при иных обстоятельствах со здравомыслящим собеседником. Артур же, совершенно очевидно, слегка помешался. По его собственному признанию, старик Браун положил руку ему на плечо и назначил подполковником армии, которая победит рабство, и тогда по щекам Артура потекли слезы и в ту же секунду он понял, зачем живет.
Как политик Рафаэль Бельфлёр выступал против рабства, потому что был против демократов. Однако в глубине души он считал, что эта система на зависть хороша, так как удовлетворяет единственному этическому требованию, которое можно предъявить экономической стратегии: она работает. «Но разве не заведено, — спросил он Артура в ночь, когда тот приехал в усадьбу, — что одни люди созданы для работы в поле, а другие — для труда умственного? Разве не заведено — ведь это очевидно! — что некоторые существа рождены для рабства, а другие — для власти? Господь создал всех разными, даже на небесах имеется разделение труда, иерархия, и если кто-то не верит в небеса и в Господа (хотя Артур, совершенно очевидно, верил), то должен признать, что сама природа поставила человека во главе всех остальных существ, а некоторых людей возвысил над другими — иначе как еще объяснить появление рабства? Освободите чернокожих, позвольте им жить по собственному разумению — и вскоре они сами заведут себе рабов», — сердито проговорил Рафаэль. И, не сумев вспомнить точно, кое-как процитировал слова Фукидида о Пелопоннесской войне (...Управлять, когда можешь, — таков неизбежный закон природы). Но Артур, весь дрожа, словно обдумывать их было ниже его достоинства, возразил: «Деяния Джона Брауна есть служение Господу, подобного которому в настоящее время не существует». Дядя Сэмюэля, прежде робкий и бессловесный, нелепое существо с пингвиньим телом и пингвиньей же манерой не прижимать руки к бокам, будто он не знал, куда их девать, где-то научился вдруг разговаривать тихо, ровно и убедительно, не спуская глаз с собеседника; он обучился — Сэмюэл это видел — солдатской храбрости. Конечно, выглядело это смешно: он — белый человек — вполне серьезно утверждал, не только будто черная раса достойна того, чтобы ее уравняли с белой, но и что они и впрямь станут равными, причем всего через поколение. Нелепой была и склонность постоянно втягивать Бога в политические дела. И несмотря на это, Сэмюэл восхищался убежденностью Артура и даже его одержимостью. Ведь он и умереть был готов ради этих мятежников!..
Поэтому, когда Рафаэль повернулся к своему старшему сыну и, прищурив скрытые за блестящими стеклами пенсне глаза, язвительно, с сухим высокомерием поинтересовался его мнением, сердце Сэмюэла переполнила вдруг пусть и не совсем искренняя, но симпатия, и он ответил: «Возможно, отец, справедливость на их стороне». Увидев, что отец растерялся от неожиданного предательства, он осекся, а затем, испытывая почти ребяческое наслаждение от значительности момента, добавил: «Или, по крайней мере, история».
Сразу же после этого… И такая внезапность, такая пылкость была признаком (по мнению Вёрнона) начинавшегося умопомешательства, или психического сдвига Рафаэля Бельфлёра, уже тогда, в возрасте чуть за пятьдесят… В комическом подобострастии Рафаэль вдруг передумал вышвыривать грязную шайку «солдат» за дверь и устроил настоящее представление, убеждая Артура в том, что хочет принять их в усадьбе как своих личных гостей — возможно, двое или трое из них (если не сам Артур) захотят разместиться в Бирюзовой комнате?
Стремительность, с которой Артур переменился — его сероватые водянистые глаза сузились, на лице заиграла лукавая улыбка, — свидетельствовала о том, что он мгновенно уловил, какую игру затеял старший брат, и тотчас согласился: да, разумеется, так и следует поступить, пускай в Бирюзовой комнате разместят негров — ибо разве существуют более достойные этого постояльцы, включая его, Артура?
— Разумеется, — сказал Рафаэль и, повернувшись к сыну, но все еще избегая смотреть на него, велел ему отдать соответствующие распоряжения: уведомить экономку, сообщить Вайолет, спуститься на кухню и представиться «солдатам», взять на себя обязанности радушного хозяина, потому что глава семьи, к сожалению, испытывает недомогание и вынужден удалиться на покой…
— Отец, — у Сэмюэля едва ноги не подкосились, — ты же несерьезно!
— Я серьезно — так же, как и ты, — сказал Рафаэль.
Итак, троих беглых рабов разместили на ночь в Бирюзовой комнате, великолепие которой было настолько ошеломляющим, что, возможно, бедняги просто не оценили оказанной им чести, а может, решили, будто в замке все комнаты одинаково роскошны. Крепким был их сон или чутким, испытывали они признательность к щедрому Рафаэлю или такой прием смутил их, почувствовали ли они издевку, что двигала хозяином, — этого никто не знал, но на следующий день они попросили Артура переселить их в другое место. И их разместили в кучерском доме. (А через неделю Артур и его спутники покинули усадьбу. «Слово дошло до нас», — загадочно проговорил Артур, объясняя, почему намерения их изменились и даже основание второй столицы придется отложить.)
Бирюзовую комнату проветрили, отмыли, оттерли, часть мебели вынесли (некоторые предметы помыли в керосине и отдали слугам, а другие пришлось немедленно сжечь), после чего Рафаэль осмотрел ее и убедился, что она так же прекрасна, как и прежде, — великолепная комната, которая стоит каждого вложенного в нее пенни. Затем комнату заперли, чтобы открыть вновь лишь к визиту сенатора Уэсли Гидда, приехавшего обсудить с Рафаэлем вопросы организации совместного управления рудниками на Маунт-Киттери. (Именно из железа, добытого там, изготовят во время войны обшивку броненосца «Монитор» и бесчисленное количество оружия. В лучшие годы в принадлежащих Бельфлёрам шахтах, пока те не истощились, добывалось по двести тысяч тонн руды в год.)
