— Самая погодка выпить, сколько времени мы с тобой не чокались? — улыбнулся Каха.

— Я теперь редко пью, — попробовал отказаться я, но…

— Сегодня все-таки выпьем, — мой друг снова улыбнулся с таким видом, будто от моего ответа зависела его судьба. Делать было нечего, я согласился.

Потом мы еще долго стояли и глядели на дождь. Когда он прекратился, пешком направились к метро. Лиловые сумерки шатром накрыли город, опустились на улицы, затушевав окрестности. Мы вошли в залитое светом метро, бросили в автомат по пятачку, встали на эскалатор. Он медленно спускал нас в тоннель, а снизу беспрерывным потоком плыл народ, словно длинная цепь была привязана к эскалатору. Людьми были заполнены лестницы, платформа, вагоны, и в этой толкотне разговор не вязался.

Вышли мы на площади Руставели. Проспект и площадь были забиты толпой. Очереди у телефонных будок… Молодежь, вышедшая на свидание, томилась в ожидании. Машины катили во всех направлениях. Асфальт уже подсыхал, громыхали автобусы и троллейбусы. Мы еле пробирались в этом людском водовороте. Вечерело, все спешили куда-то развлекаться, веселиться, убивать время… И время словно и вправду умирало — исчезал отдельный человек, и возникала однородная масса, муравьиным воинством снующая и суетящаяся в ущелье каменных стен. Каха предложил пойти к нему. «Захватим вина, посидим спокойно, побеседуем». Мы зашли в гастроном, купили хлеба, сыра, колбасы и вина и уже пробирались к выходу, как столкнулись с немолодой, весьма почтенной и симпатичной дамой. Видимо, в молодости она была красива, да и сейчас выглядела недурно.

— А-а, мой юный друг, вместо творческой работы вы проводите время в кутежах? — дама насмешливо кивнула на бутылки под мышкой у Кахи. Мне показалось, что она обрадована встречей с моим другом. Стоило ей заговорить, и она словно сбросила десяток лет, настолько нежен и приятен был ее голос. Тончайший аромат духов струился от нее.

— Нет, калбатоно[34] Элене, ко мне приехал друг, которого я давно не видел… — и Каха представил меня.

— Вы тоже занимаетесь творчеством? — с иронией, но одновременно чрезвычайно дружелюбно осведомилась эта высокая, стройная дама, глядя мне прямо в глаза. Наряд ее отличался большим изяществом и вкусом. Слово «творчество» прозвучало в ее устах довольно насмешливо, но в то же время добрая улыбка раздвигала ее тонкие губы.

— Нет, калбатоно.

— Чем же? — Тень разочарования прошла по ее лицу.

— Я рядовой человек…

Но ответ мой, как я заметил, уже не интересовал мадам Элене, она, кажется, не слышала его.

— А вы знаете, что этот молодой человек, ваш друг, весьма талантлив, но беспробудно ленив? — спросила она.

— Мне он известен, как прилежный работяга, — ответил я, глядя на Каху. Лицо его кривила вымученная улыбка.

— Дорогой Каха, мое мнение по некоторым вопросам было небезынтересно таким людям, как… — тут почтенная дама перечислила несколько известных имен, — а вы, невзирая на неоднократные мои просьбы, даже не соизволите показать свои новые работы. Отныне я ни о чем не прошу вас!

— У меня просто не было времени, калбатоно Элене!

— А для попоек оно у вас находится? — перебила мадам, ее тон приобретал суровый оттенок.

— Это мой лучший друг. Мы не виделись несколько…

— Друзья никуда не денутся! Для меня, старой женщины, вы обязаны выкроить свободную минуту. Я высоко ценю ваш талант, убеждена, что вы далеко пойдете, о чем неустанно твержу всем, но надо же становиться серьезней. Вам же известно, как я люблю вас!

— Я постараюсь быть серьезным.

— Почему вы не изволили пожаловать в субботу?

— Не мог, к сожалению.

— Посмотрите, какой занятой человек! Когда же вы снизойдете до меня? Очень не заноситесь, но несколько моих приятельниц желают познакомиться с вами.

— Я позвоню вам.

— Буду ждать.

Мы с Кахой вышли из магазина, пересекли проспект и отправились к нему домой. На переходе какие-то люди взмахами руки приветствовали моего друга. Я думал о встретившейся нам даме. Мне почему-то показалось, что она в чем-то упрекала его как любовница, но при этом так расхваливала, что я не мог понять, в чем тут дело. Спросил у Кахи, в чем он провинился. Ничего особенного, ответил он мне, написал небольшую картину, а эта дама — искусствовед.

— Почему же ты не показываешься к ней?

— Обойдется.

— Она так любит и ценит тебя.

— Не верь, мой Тархудж, будто кто-то любит тебя, все заняты только собой и никем больше, — усмехнулся Каха. — Этой женщине я нужен для развлечения, а на мою жизнь ей наплевать. Если бы литературоведы, искусствоведы и прочие были рождены для искусства и литературы, они бы сами создавали что-нибудь. Ты видел когда-нибудь делового человека, который бы мог часами трепаться о своем деле?

— Не могу с тобой согласиться. Ценители тоже нужны. Кто-то должен жать взращенное художником.

— Опять-таки художник, подобное познается подобным.

— Нет, не согласен.

— Твоя воля. Во всяком случае, я ни на грош не доверяю тому, кто не любит детей.

— При чем тут дети?

— Однажды эта дама пригласила меня к себе домой. Я привел своего малыша, думая доставить ей удовольствие, что может быть приятнее ребенка? Представь себе, мой маленький сын действовал этой высокообразованной особе на нервы, он, видите ли, требовал внимания, мешая ей вести заранее обдуманную беседу о горних сферах поэзии и живописи. С того дня я ей ни на грош не верю. Что бы там ни было, за жизнь одного малыша я пожертвую всей мировой литературой, да и искусством в придачу, по мне эта жизнь более значительна.

Мы дошли до дома Кахи, пешком поднялись на пятый этаж — лифта здесь не было. Пока Каха искал в карманах ключ и отпирал, мне почему-то вспомнилась Мери. Несколько лет назад она стояла здесь, перед этой дверью и, замирая, ждала, когда ей откроют. Сейчас я ничуть не сетовал на свою жизнь, но стало горько, что то время прошло.

Я вошел в знакомую комнату. Здесь тоже стоял свежий запах дождя. Солнце заходило где-то по ту сторону городской черты, за горными хребтами. На верхнем стекле окна догорал рубиновый отблеск обессилевших, немощных лучей. Неожиданная грусть легла на сердце. Я ощутил явственно, что все имеет конец: моя юность — счастливая, как всякая юность, пролетела, погасла, как последние лучи заходящего солнца на оконном стекле. Я взглянул на портрет Важа и его ледоруб, висящий на стене. Давно я не был здесь, и мне вдруг показалось, что я вернулся на несколько лет назад, и те чувства, что я оставил здесь, снова ожили во мне. Я подошел к открытому окну, окинул взглядом знакомую улицу, мокрые блестящие крыши, мансарду противоположного дома. Те девушки, наверное, закончили учебу. Конечно, закончили и бог весть, где живут и чем занимаются теперь. Вполне вероятно, что осели здесь, в Тбилиси, не вернулись к родному очагу, потому что, как известно, любовь к нему постепенно сходит на нет, ее сменяет стремление к просвещению и так называемой цивилизованной жизни. Образование необходимо, хотя некоторые утверждают, что оно, дескать, приводит к размежеванию с природой, к отчуждению; открывая глаза на многое, оно, мол, вытравляет лучшие, данные от природы качества человека. Просвещение, мол, лишает людей непосредственности и чистой веры во многие явления жизни, оно зароняет семена сомнений, но разве так не должно быть? Спору нет, должно быть именно так! — решил я, оборачиваясь и наблюдая за Кахой, который уже поставил бутылки на стол и теперь копался в шкафу. — Знание есть принятие действительности, трезвый подход к ней, в то время как вера, не опирающаяся на знания, сходна с бегством от действительности. Если подходить с такой точки зрения, тогда смело можно утверждать, что вера в бессмертие души вызвана страхом смерти. Это тоже своеобразное бегство, поиски убежища. Хотя кто знает?!

Внезапно, словно почувствовав мой взгляд, Каха повернулся ко мне. Впервые, после стольких лет разлуки мы остались с глазу на глаз. Он улыбнулся: