— Да брось! Как это можно, чтобы дети такого отца вина не пили! — гремел седой великан по имени Гота. Он высился над столом и неуклюже размахивал огромными, с добрую лопату величиной, ручищами. «Ну и медведь», — с внезапной теплотой подумал Мушни.

— Вы не потеснитесь немного? — смело, даже с вызовом, обратилась к нему Тапло, глядя на него сверху вниз.

Мушни подвинулся к Квирии, и Тапло, придвинув стул, села. В столовой было уже темно, буфетчик зажег свечу. Тапло подняла наполненный стакан.

— Бог в помочь! — коротко произнесла она и лихо, по-мужски осушила стакан.

— Будь здорова, дочка! — восхищенно воскликнул Гота.

— А с этим юношей вы меня не познакомите? — без всякого смущения, глядя прямо в глаза Мушни, спросила Тапло.

Мушни назвался и протянул ей левую руку.

— Уж не приглянулся ли тебе наш гость? — захохотал Гота.

Тапло тоже рассмеялась.

Мушни решил, что она смеется шутке Готы, но она смолкла, нахмурилась, посмотрела на протянутую к ней руку Мушни и недружелюбно произнесла:

— Я смотрю, в ваших краях вежливостью гнушаются.

Мушни не сразу понял, почему она обиделась. Но все вокруг улыбнулись ему сочувственно, и он догадался.

— Простите, у меня правая рука болит.

— В таком случае прощаю, — насмешливо улыбнулась Тапло. — А что с вами случилось? — Она пожала Мушни левую руку.

Мушни понимал, что она тоже настроена пошутить, но всех остальных всерьез интересовало, что он ответит.

— Я вчера свалился с лошади и вывихнул руку.

— Раз не умеете ездить, не надо было садиться, — съязвила Тапло. Мушни не обиделся.

— Хватит тебе, Тапло! — прервал ее Квирия и мягко опустил руку на плечо Мушни. — Рука все еще вывихнута?

— Теперь уж нет, — ответил Мушни. — Я сам ее вчера вправил. Но здорово распухла и болит. Кажется, у меня температура…

— Я тебя завтра к своей бабушке отведу. Ее мазь по всей Тушетии славится. Она тебя живо вылечит.

Все поддержали Квирию. Мушни поблагодарил. Потом выпили еще по стакану. Мушни чувствовал свинцовую тяжесть во всем теле. Хотел раскрыть глаза и не мог, хотел извиниться и выйти на воздух, но язык не ворочался. Вокруг все качалось и кружилось. И в конце концов исчезло, как исчезают деревья и кусты, поглощенные неожиданным густым туманом.

Мушни положил голову на стол и заснул как убитый. Он не слышал, как Гота завел песню:

Мушни не слышал и того, как Тапло подтрунивала над ним: «Не шумите, ребята, человек спит!» Потом компания разошлась по домам — утром всех ждали дела. Не помнил он, как его отвели в темную кладовую и уложили на скрипучую тахту. В каморке было тесно и грязно. На полках и на полу лежали закопченные котлы и кастрюли, по стенам было развешано какое-то тряпье. Мушни не слышал, что говорили мужчины, когда стояли возле тахты и глядели на него, беспомощного, чужого и жалкого своей беспомощностью. Не почувствовал он и того, как после ухода мужчин Тапло осторожно сняла с него пиджак и укрыла. Но боль при этом он ощутил, застонал, заговорил с Тапло, даже как будто узнал ее, но тут же опять погрузился в сон.

Мушни не знал, что люди ушли, повесив на дверь столовой большой замок. Он остался один в темной кладовке. А снаружи звездами блистало небо, изредка срывалось с высоты опрометчивое небесное тело, кинжальным лезвием вспыхивало во тьме и терялось в бесконечности. Холодное молчание гор нарушалось лишь конским ржанием. Но Мушни ничего этого не видел и не слышал. Он лежал, отгороженный от мира четырьмя стенами, обреченный на одиночество. Прожитая жизнь уже успела наложить свой суровый отпечаток на лицо парня, которому на вид было не больше двадцати четырех лет. Правда, врожденная беспечность или свойственная молодости беззаботность смягчали ожесточенное выражение его лица, и тогда сквозь огрубевшие черты проступала надежда, забытая там, в далеком отрочестве.

Сейчас Мушни спал. И ему снилась Тапло. Как будто, взявшись за руки, они шли по огромному бескрайнему полю. Рука девушки источала тепло, которое проникало прямо в душу. И он любил Тапло невероятно и чувствовал, что и она его любит.

А поле все не кончалось, и Мушни казалось, что свобода его бесконечна, как это поле. Мушни спал и был счастлив. Наверное, усталое тело его и душа искали и находили во сне то тепло и заботу, которых были лишены наяву.

Когда он проснулся, было светло. В кладовке дурно пахло, утренний свет, проникавший в окно, позволял рассмотреть беспорядочно разбросанную грязную посуду. И Мушни вспомнил, где он находится, только не мог сообразить, как сюда попал и кто его привел. И ему стало стыдно, что он опьянел до бесчувствия, хотя и выпил немного. Это было результатом той ночи, которую он накануне провел без сна, под деревом, и чуть было не замерз. Но стыд постепенно прошел, и он понял, что чувствует себя значительно лучше. Он отдохнул и даже подумал, что, может, и рука прошла. Но поднять ее не смог, боль не позволила. Тогда он вытянулся на тахте и стал глядеть в грязный потолок. Надоедливо жужжали и роились под потолком мухи. Из-за стены доносился мужской голос. Мушни сразу узнал голос тощего буфетчика. Сейчас он, пожалуй, будет относиться к нему презрительно, чего не посмел бы вчера.

Но что поделаешь? Мушни встал с тахты и вдруг очень явственно вспомнил свой сон и как сильно любила они с Тапло друг друга. Какое блаженное и сладкое было чувство! Но теперь, когда рассвело и явь разрушила мир сна, Мушни испытал горькое разочарование, он как будто что-то потерял. И еще понял, что причиной того счастья и сладости, что он испытал, была не Тапло. Эта нежность скопилась в нем самом, и он просто передал ее во сне Тапло, чтобы получить от нее обратно, испытать усладу, исходящую от другого существа. А в действительности все обстояло иначе. Наяву Тапло не была и не могла быть такой, какой придумал ее в своем сне Мушни.

Он взял пиджак и сразу заметил его непривычную легкость. Проведя рукой по карманам, убедился, что револьвера нет. И удивился — выпал, что ли? Заглянул под тахту, вытащил чью-то старую изношенную обувь, принялся искать револьвер, но не нашел. Он никак не мог припомнить, кто снял с него пиджак, кто его этим пиджаком укрыл. На душе было скверно, и он еще пуще рассердился на себя. Потеря револьвера расстраивала, а воспоминание о вчерашнем кутеже стало неприятным вдвойне.

Он толкнул дверь и очутился в том помещении, где они вчера выпивали. Стол, за которым накануне они сидели, еще не был убран. Мушни вышел на крыльцо и увидел залитый солнцем росистый луг. Спустившись по ступенькам, он столкнулся с буфетчиком. У того был деловой озабоченный вид, он и не думал насмешливо улыбаться и только спросил с дружеским участием, как гостю спалось. Мушни ответил, что хорошо, и в свою очередь спросил буфетчика, не находил ли он чего-нибудь в столовой. Буфетчик поднялся по ступенькам, и Мушни последовал за ним. Пиджак он держал в руке, и утренняя свежесть прохватила его порядком.

— А что я должен был найти? — спросил буфетчик.

— Да так… Думаю, может, нашли… — неопределенно ответил Мушни.

— А ты потерял что-нибудь?

— Да.

— Деньги?

— Да нет. Другое.

Буфетчик пошарил глазами по полу.

— Нет, ничего вроде не видел.

Мушни старался перехватить его взгляд. В чудно́м картузе с длинным козырьком небритый буфетчик выглядел пройдохой, но сейчас, пожалуй, он не лгал.

Он направился в кладовку, где спал Мушни, поискал там.

— Документы?

— Да вроде…

— Может, наши ребята взяли. Надо бы их спросить.

— А где я их найду?

— Не знаю, — задумался буфетчик. — Гота и Квирия вернулись чуть свет в отару.

Мушни вспомнил, что Квирия обещал его свести к бабушке — руку лечить, и невольное подозрение кольнуло его. Не то чтобы он подумал, будто Квирия унес револьвер, но ему не понравилось, что парень забыл о своем обещании.