— Горе тебе, Кочия! — вздохнул он и почувствовал, как слезы набегают на глаза.

Вчера, в это же время, может, чуть позже, а может, чуть раньше, Кочия так же приближался к Чертову повороту. Эх, нехорошо относился Астамур к несчастному Кочии.

«Не я буду, если не отплачу тебе!»

Как же он теперь отплатит!

Астамур нажал на газ и прибавил скорость, чтобы побыстрее проехать мрачное место.

Машина все набирала скорость, и вот он показался, Чертов поворот. Неприятно очутиться здесь одному. Астамур погнал грузовик быстрее — скорее прочь отсюда. Здесь всегда холодно, а сегодня особенно. Вчера, как раз в это время, был тут Кочия и жить ему оставалось считанные минуты. А ведь и с Астамуром может случиться такое же. Конечно, может, но он знает, что не случится.

«Бедняга Кочия», — думает Астамур, и машина летит на предельной скорости, взлетает на крутой поворот, скользит — и вот уже передние колеса в воздухе. В воздухе, а не на земле передние колеса, но растерявшийся Астамур все еще не верит, не верит, что это возможно, он изо всех сил выжимает тормоза, врастает в сиденье, уже обреченный, уже отчаявшийся, но видит только, как с молниеносной быстротой летит навстречу река и в сознании звучит, как последний вопль: неужели?.. Неужели?..

На другом берегу, на пологом склоне горы у костра сидят пастухи-табунщики, готовят ужин. Один — молодой, совсем мальчик, второй — мужчина средних лет.

Вдруг мальчик вскакивает на ноги и кричит:

— С Чертова поворота машина сорвалась!

— Знаю, — старший удивленно смотрит на мальчика.

— Да не вчера, а сегодня, сейчас, вот только что!.. Я своими глазами видел.

— Тебе показалось.

— Честное слово, я сам видел! Светили фары, а потом погасли — и все.

— Не может этого быть, — рассердился старший.

— Почему не может?

— Потому что вчера в это время, на этом месте перевернулась машина… Не может быть, чтобы на одном и том же месте, в один и тот же час, подряд сорвались две машины.

— А почему не может?

1965

Перевод А. Беставашвили.

Последний летний месяц на исходе. Еще жарко, но тушины[45] уже перебираются на зимовку в долину. На поле, приспособленном для посадки вертолета, свалены туго набитые мешки, вьюки и головки сыра, завернутые в овечью шкуру. Вертолета нет вот уже два дня, и о чем-то бесконечно спорят мужчины, собравшиеся возле своей поклажи. На краю поля пасутся лошади. В тени одноэтажного каменного дома прячутся в ожидании вертолета женщины. Окруженные детьми, они коротают время в разговорах и вязании. Одни сидят на камнях или на ящиках, другие стоят, спиной прислонясь к стене. Чуть поодаль, но тоже в тени, прямо на земле сидит Мушни. Он обеспокоен тем, что вертолета нет и воздушный путь перекрыт, но боль в недавно вывихнутом плече порой заставляет забыть обо всем. Он забывает о том, что натворил вчера, о том, что может повлечь за собой его опрометчивость, если он вовремя не уберется отсюда. Ни о чем не дает думать всепоглощающая боль, которая жжет и терзает, как птица со стальным клювом, безжалостно рвет, клюет, словно бы на куски разрывая его тело. Больную руку он засунул под старый потертый пиджак. Синие джинсы, узкие и выгоревшие, заправил в сапоги, на сапогах засохла грязь. Светлые волосы прилипли ко лбу, смуглые, обожженные солнцем щеки запали и покрылись щетиной. Голубые глаза его будто выцвели и устремлены в пространство. Сидит Мушни на земле, чувствует, как правый внутренний карман оттягивает заряженный револьвер, и горько улыбается. Все странное и нелепое должно приключиться именно с ним! Вспоминает Мушни вчерашний день, принесший с собой столько неожиданных забот и хлопот, но о своем поступке не сожалеет. Он сидит усталый, опустошенный, ослабевший от боли и в короткие промежутки, когда боль немного отпускает, успевает подумать: был бы я тушином, женился на тушинке, жил бы себе в маленьком домике, со своей отарой овец, никуда бы не уезжал отсюда…

В это время из финского домика выходит Тапло — ветеринарный фельдшер из Телави. Сюда ее прислали на борьбу с ящуром. Отец ее в свое время был знаменитым силачом и наездником. Поэтому ее все знают и относятся к ней с уважением. Она красивая, высокая, стройная; полная грудь, талия тонкая, ноги упругие, породистые. Ей очень к лицу черное платье. На ногах у нее пестрые вышитые ноговицы, надетые поверх цветных шерстяных носков. Под ними — обыкновенный тонкий капрон — тоже черный. Голова Тапло повязана платком на тушинский манер, волос не видно, только на лоб спадает несколько прядей блестящих и черных. У Тапло высокие брови — дугами, нос маленький, с горбинкой — ястребиный. Она очень похожа на портреты грузинок начала девятнадцатого века, встречающиеся в учебниках истории и некоторых трудах по этнографии.

Выйдя из финского домика, Тапло замечает, что молодой лесник Гио, живущий со своей семьей в этом же домике, седлает лошадь.

— Ты куда собрался, Гио? — негромко спрашивает Тапло. Голос у нее низкий, даже чуть хрипловатый, но к ее внешности он как-то подходит.

Гио протягивает руку в ту сторону, где над ельником, покрывающим противоположный берег реки, — самой реки отсюда не видно, — столбом поднимается дым. Дымный столб этот Тапло видит уже четыре дня, но она не задумывалась, что это такое.

— Лесной пожар, — объясняет Гио.

— Отчего лес загорелся? — спрашивает Тапло, как будто ее это в самом деле очень интересует.

— Молния, неделю тушим, и никак.

— Как вы воду на такую высоту поднимаете?

— А мы без воды, рубим деревья и огонь засыпаем землей. Только мало нас, не справляемся.

— Такие герои, и вдруг не справляетесь!

— Мало нас, рук не хватает.

— А красивые у вас ребята?

Гио смеется:

— Тебе-то что за дело?

— Люблю на красивых парней смотреть.

— Вот узнает твой жених…

— Кто его спрашивает! — Тапло улыбается. — Если встречу кого получше…

Гио знает, Тапло веселая, на язык остра, любит пошутить.

Она идет вдоль серого одноэтажного дома к большой брезентовой палатке, где расположился ветпункт. Она проходит мимо толпы, ожидающей вертолета. Выражение лица у нее строгое, деловое, держится она с достоинством. Хотя пошутить и поострословить она всегда не прочь и характер у нее веселый, с первого взгляда этого не скажешь — так она сдержанна.

Тапло замечает Мушни, сидящего, или скорее полулежащего, в тени, еще выше поднимает брови и проходит с безразличным видом. На самом деле его лицо запоминается ей.

Мушни тоже видит Тапло, провожает ее равнодушным взглядом. Боль на мгновение исчезает. Наморщив лоб, он поднимает глаза к небу. Там никаких изменений. Небо такое же, каким было с утра, — чистое, голубое, с клочьями белых облаков. Время словно к месту примерзло, не движется совсем. Снова грызет его проклятая боль. Как хочется измученному телу покоя, уюта, ласки, как истосковался он по прикосновению теплых женских рук, нежных пальцев. Но усталое сознание не успевает запечатлеть этой тоски и желания, и Мушни не знает, что так приятно поразило его, что заставило на секунду забыть о боли, а вскоре он и вовсе забывает, что на какое-то мгновение почувствовал себя безмятежно.

Солнце стало клониться к западу, вокруг разлилась прохлада. На солнце теперь было куда приятнее, чем в тени.

Вертолет не прилетел и сегодня. Толпа начала расходиться. Женщины с детьми потянулись к деревне на ночлег — у всех там были знакомые и родственники. Мужчины оставались с вещами — ночевали они под открытым небом, завернувшись в бурки.

Мушни с трудом встал на ноги. Во рту было сухо, и кружилась голова. Превозмогая слабость, он сделал несколько неуверенных шагов. Остановившись, безрадостным взглядом окинул окрестности. Со всех сторон подступали холодные безмолвные горы, и долина, зажатая между ними, показалась ему тесной, как тюремная камера.