Мушни не знает, сколько минут или часов несет его конь. В серой мгле нельзя разобрать, день ли еще стоит или уже надвигается вечер. Пар поднимается от взмыленных боков коня. Мушни сидит в седле расслабившись и даже не замечает, как Белый спускается под гору, пробирается сквозь кустарник и выходит на небольшое каменистое плато. Стоит полная тишина. Уставший конь идет шагом, занавес тумана отступает назад. Покажутся ли они из-за этого занавеса? Молча смотрит на землю хмурое небо, дует ветерок, становится холодно. Пахнет дождем. Конь устало пофыркивает. Туман рассеивается. Вдруг впереди разевает свой огромный зев пропасть, конь останавливается как вкопанный, взрывает копытами землю, вытягивает шею и принимается щипать траву. Мушни привстает на стременах и заглядывает в глубокую пустоту пропасти. Она бездонна, и другого края даже не видно. Мушни оборачивается — позади никого нет. Но он знает, всем существом своим ощущает, что они приближаются. Он спрыгивает с коня и останавливается у пропасти. Теперь можно спокойно ждать их появления. Над пропастью туман, поглотивший все: и скалы, и кустарники, и ощущения, и страхи, и воспоминания. Мушни кажется, что он стоит у огромного окна в какое-то неведомое и бесконечное белое пространство. «Куда бежать? — думает он, — все равно никуда не уйдешь».

1968

Перевод А. Беставашвили.

Моросило. Потом дождь перестал. Воздух наполнился птичьими голосами. Пел дрозд. Щелкал соловей. — Ст-ст-ст-ст. — Кто это? Кажется, зяблик. Время от времени доносилось пение петухов. Птицы все свистели, чирикали, щебетали.

Во дворе на молодой зеленой травке пятнами инея белели головки клевера. Одуванчики подняли свои желтые шляпки. Садовая калитка распахнута настежь. Листва цветущих деревьев усыпана прозрачными, словно бусы, каплями недавнего дождя. Всюду, куда ни глянь, деревья сомкнулись воедино, до чего все зелено и спокойно. А ведь вчера лило, как из ведра.

Выглянуло солнце. Если бы Бахве стало получше, он вытащил бы на веранду низенькую табуретку, уселся бы на солнышко, погрелся, глядел бы на сад и отдыхал душой. Дождь шел всю ночь, и земля, вероятно, напилась. Да, бедный Бахва! И без того он задыхается, а тут еще такая погода. Хоть бы прояснилось! Э, что толку? Болезнь настолько скрутила Бахву, что ему и солнечная погода не поможет. Ничего удивительного! Возраст свое берет. Когда это было, чтобы солнце вылечивало человека? Хотя болезнь болезни рознь.

А это чья еще собака? Пробежала чужим двором, поджав хвост, и протиснулась сквозь плетень так, что он затрещал. Совсем уже развалился плетень. Встать бы да снести его на дрова и погреться. Но лучше все же сидеть на балконе. Дров и без того достаточно. Не вечно же будет лить? Хорошо все же сидеть на веранде, не думать о делах и смотреть куда-то вдаль, да разве посидишь спокойно?

— Тебро, Теб-ро! — кричит Бахва из своей комнаты.

— Погоди, несчастный, яйца крашу! — откликается Тебронэ из кухни.

Завтра пасха! Встанет он на рассвете. Понесет на кладбище крашеные яйца, положит их у могил родных. В полдень освятят еду. Затеплят свечи, воскурят ладан. Комната пропахнет милым, мирным запахом ладана. Потом выпьют водки или вина, душевно поминая усопших. Покойникам-то это поможет так же, как пожелание добра врагам. Хотя кто знает? Бедный Бахва, ни на минуту его не оставишь без присмотра.

Встать и подойти к нему? Но что сказать, чем утешить, чем помочь? В страданиях и хвори каждый одинок. Соседи вчера советовали привезти доктора, да Тебронэ махнула рукой: «К чему? Чем он поможет? На днях приходил, а какой толк? Пустые расходы!» Может, и вправду Бахве пришла пора умереть?

— Умираю, чтоб вам провалиться, умираю, помогите чем-нибудь! — кричал Бахва.

Бахва лежал в задней комнате. Кровать его была вплотную придвинута к стене. Стены оклеены старыми, местами содранными обоями и побуревшими от времени газетами. На камине — коптилка, смрадно чадящая по вечерам. Бахву одолевает удушье. Присев на кровати, он откинулся на подушки, веки покраснели, мутной пленкой подернулись глаза, лицо стало восковым, ежом ощетинилась седая колючая борода. Он настолько исхудал, что кажется, будто на скелет натянули мятую кожу. Бессмыслен, беспомощен, безнадежен его взгляд.

Тебронэ покрасила яйца, испекла кулич. Сгорбленная, с повязанной головой, вышла она из кухни и поднялась по лестнице на балкон.

— Теб-роо!

— Что тебе, безбожник? Отвяжись, тысяча дел у меня.

— Нашла время, умираю я! — лихорадочно скрипя зубами, злится Бахва, стонет, охает, заходится в кашле.

— Что мне с тобой делать, и шагу ступить не даешь?!

— Сядь рядом, помоги хоть чем-нибудь!

Тебронэ отвечает сурово, все уже надоело ей, но скрытые ласка и беспокойство все равно проскальзывают в голосе. Сколько лет прожили они вместе? Много, очень много. Пять десятков. С балкона видно, как в углу сада резвится теленок. Такой милый, пухленький, пушистый, что хочется прижать его к груди и поцеловать в самую мордочку. По переулку кто-то проехал на велосипеде. А Мамии до сих пор нет. Знает же, что с отцом, куда он запропастился?

Пятьдесят лет. Немалый срок — пятьдесят лет, полвека. Пятьдесят лет назад жили они в Артвини. Там же отдали земле своего первенца. Давно заросла травой его могила. Воспаление легких унесло младенца на тот свет. Вовремя не распознали болезнь, лечили от золотухи, а когда хватились, было уже поздно. Война шла тогда, первая мировая война. Бахва служил телеграфистом. Потом турки захватили Артвини. Там жило много армян. В первый же день перебили всех армян, не успевших скрыться. Погнали на берег Чорохи и, как рассказывали, побросали со скалы в реку. Во всяком случае, такие слухи дошли до Батуми. «Мы так бежали из Артвини, что все до последней рубашки растеряли и остались в чем мать родила», — вспоминала иногда Тебронэ. Мамия родился позже, когда они уже нашли пристанище в Батуми. Потом турки подступили к самому городу. В нищете и голоде жили все, чай с изюмом пили, сахара и в глаза не видели. Ни керосину, ни одежды — ничего нельзя было достать. В лаптях ходил народ. Из Батуми подались в эту деревню, да тут и осели. В тот год и умер отец Бахвы.

Вспыльчив был Бахва, себялюбив, но Тебронэ все сносила, все терпела. Уж очень он красив был в молодости. До сих пор стоит на комоде их фотография тех лет. Бахва там в мундире чиновника почтового ведомства. По снимку и то видно, что он был высоким, представительным. Черные усы закручены кверху по тогдашней моде. Красивые губы слегка раздвинуты в улыбке. Тонкий овал лица, светлая кожа, брови, как нарисованные, густые волосы с пробором волнообразно зачесаны. Рядом стоит Тебронэ в длинном платье, с кружевным зонтиком в руках. И на снимке она щуплая и невзрачная. Такая-то и должна была переносить все. Что говорить, вспыльчив был Бахва и нетерпелив, зато красив — глаз не отведешь.

— Чичико, помоги! Дайте хоть эту неделю продержаться, а там видно будет, — жалко умоляет Бахва.

— Не отчаивайся, возьми себя в руки, все исправится…

— Умираю я, чтоб вам провалиться, умираю!

Качается открытая на веранду дверь, душераздирающе скрипят ржавые петли.

Снова выглянуло солнце. Подсыхает. Ах, как зелено вокруг! Но пахоте надо бы еще дождя. А-а, вот и Мамия явился, спрыгнул с велосипеда у калитки. Шатается. Опять пьяный? Да, конечно, снова под градусом, нашел время напиваться. Мамия распахнул железную калитку. У калитки стоял огромный платан.

Чичико спустился вниз, подошел к Мамин и взял велосипед.

— Как он? — спросил Мамия.

— Так себе. — Чичико сплюнул. — Деньги получил?

— Нет, — еле ворочает языком.

— Что теперь?