Перевалило за полночь, когда он понял, что на вершину ему не подняться. Внизу ничего не было видно. Он нащупал узкую трещину, запустил в нее пальцы, прижался к стене и замер. Ему вспомнилось детство, высокие, как эта скала, дома, окружающие двор. На широком дворе стоит он, маленький мальчик со светлой челочкой, в коротких штанишках, и слушает бродячих музыкантов. Слепой скрипач, склонив голову, медленно водит смычком, плешивый уродец-гитарист сиплым басом тянет печальную песню, непонятную и странную. Он ясно вспомнил дребезжание гитары, горестный плач скрипки, и та жалость, от которой он чуть не плакал тогда, снова защемила сердце, и он понял, что ему никуда не убежать от жалости и боли, заставлявших его мечтать о прекрасном и гармоничном мире, в котором все было определенно и где царствовало беспредельное добро. Он вспомнил, как бросали мелочь высунувшиеся из окон люди, и он сам, маленький мальчик в коротких штанишках, застенчивый и слабый, простодушный и непосредственный, бегал по двору, подбирал деньги; он вспоминал алчный взгляд гитариста, который механически тянул песню, не отводя глаз от своей шапки, лежащей на земле, в которую светлоголовый малыш ссыпал подобранную медь, и… Он потерял уверенность в том, что когда-нибудь достигнет заветной вершины. Он понял, что никогда не поднимется на нее, потому что нет никакого иного мира, кроме того, единственного, который он оставил внизу.

Оцепенев, прижимался он к скале. Пальцы слабели. Ни в вышине, ни под ногами не видно ни зги. Ночная темень застлала его путь. Опять прошли перед глазами смутные очертания прошлого — скошенные поля, лунные ночи, старый дом с высокой верандой, куда, бывало, родители привозили братьев на лето. Тогда отец и мать были живы, они укладывали их, троих сыновей своих, на этой веранде, где всю ночь было слышно, как лают деревенские собаки… Он вспомнил вкус парного молока, которое приносила им хозяйка, полуденный зной и невысокие холмы далеко за деревней. Все, что любил он, всплыло в памяти… Рассвет в городе, пустые улицы, звон первых трамваев, лица людей, которых он видел и запомнил, голубые вечера и лучи заходящего солнца на поверхности реки… Вспомнил зиму, скрип снега под ногами… Все, чем он был полон, пронеслось перед ним, и он еще отчетливее понял, что никогда не поднимется на вершину. Он не мог подняться на нее, ибо это было бессмысленно. Он изнемогал, и ему захотелось вернуться.

Желание спастись придало ему силы, с отчаянием он глубже запустил пальцы в узкую, острую по кромке щель. Кровь выступила из-под ногтей, шершавый камень сдирал кожу с ладоней, тело налилось свинцовой тяжестью, и он зубами вцепился в холодный выступ скалы. Кровь хлынула из лопнувших губ. Во рту пересохло, и голова закружилась. Ему захотелось опереться на что-нибудь, но верная спасительница — земля, от которой он оторвался, лежала глубоко внизу, и уже не было ему спасения. Горячие слезы хлынули из глаз, он дернулся в последней попытке удержаться, но страшная сила оторвала его от скалы…

Больше мы ничего не знаем о Вамехе Гурамишвили.

1966

Перевод В. Федорова-Циклаури.

Молодой писатель давно уже сидел на обочине пыльного шоссе, ожидая попутной машины в Сванетию. Было очень жарко, и писатель обливался потом. Одет он был в достаточно выгоревшую зеленую рубаху и старые залатанные брюки, на ногах — тяжелые ботинки. Решительно не походил он на писателя серьезного и преуспевающего. Нехитрый багаж его умещался в рюкзаке, лежавшем тут же, на скамейке. По дороге, нещадно пыля, проезжали грузовики, и ни один не ехал к тем синим горам, которые четким силуэтом вырисовывались вдали.

— Ты, браток, в Джвари езжай, там скорее попутную найдешь, — посоветовал писателю сидевший рядом парень, который, очевидно, никуда не спешил, потому что уже больше часа вел беседу о футболе. Парень считал, что зугдидец Гегенава — величайший футболист, и не только во всей Грузии, но и за ее пределами. Он не говорил об этом прямо, но вывод напрашивался сам собой — не только в Грузии, но и во всем мире. — Если и в Джвари не будет машины, вернешься в Зугдиди…

Пожалуй, стоило прислушаться к совету столь симпатичного юноши, который добровольно разделял и скрашивал тягостные минуты ожидания. Писатель остановил полуторку, направлявшуюся в сторону Джвари, попрощался с новым знакомцем и полез в кузов.

Через час он был в Джвари. И едва очутившись там, вспомнил, что в этом местечке работает его институтский товарищ. Но где именно, вспомнить не мог. «Знай, я, в какой организации он работает, повидался бы с ним», — подумал писатель, вылезая из кузова и расплачиваясь с водителем.

— Здесь можно найти машину в Сванетию? — спросил он у шофера.

— Не знаю. Вон у столовой машина стоит, спроси. Я в Цаленджиху еду!

Писатель забросил рюкзак за спину и пошел к грузовику, тяжелые ботинки его с железными подковами на каблуках вдавливались в асфальт, размягченный зноем. Было очень жарко, хотя по тому, как часто солнце скрывалось за тучами и хмурилось небо — там вдали, у самых гор, — можно было предположить перемену погоды.

Писатель заглянул в кабину — никого. А в кузове — на досках, укрепленных между бортами, сидели люди с сумками, корзинами, мешками. Они оживленно переговаривались.

— Куда машина? — спросил писатель, став ногою на обод колеса.

— Не знаю, — ответил небритый, сравнительно молодой мужчина, который сидел поближе и сворачивал самокрутку.

— Как не знаешь! Сидишь в машине, и не знаешь, куда едешь? — вспылил писатель.

Женщины прервали беседу и обернулись в их сторону.

— А вы куда сами-то едете? — спросила молодуха в черном платье.

— В Сванетию, — ответил писатель, — мне надо в Бечо.

— Нет… Эта машина пойдет до Хаиши.

— Ладно, поеду в Хаиши. — Писатель полез в кузов. Он чувствовал, что его появление вызвало какую-то неприязнь, и это его раздражало.

— Ты бы, дорогой, спросил у шофера, может он тебя и не возьмет, — подал голос небритый.

— Возьмет, чего спрашивать! — Писатель уселся рядом с ним и сбросил к ногам рюкзак.

Остальные снова вернулись к своей беседе. Писатель немного знал мингрельский, но они говорили так быстро, что он успевал только удивляться, как они друг друга понимают.

А водителя все не было. Писатель уже начал жалеть, что связался именно с этой машиной. Вон только что из переулка выехала такая же полуторка и свернула на дорогу в Сванетию. Сел бы он на нее, и намного раньше прибыл бы в Хаиши! Нет, путешествие явно не задалось с самого начала! Сейчас уже двенадцать часов, в лучшем случае, если ему в Хаиши сразу попадется машина, идущая вверх, в горы, он доберется до места к девяти-десяти часам вечера. И чего доброго — ночь придется провести под открытым небом, — недовольно думал писатель.

Нужно сказать, что интуиция его не подвела, и в эту ночь ему действительно пришлось идти одному от Бечо до Мазеры и еще выше — к истокам Долры до Чихринской долины…

А шофера все не было. Теперь уже и остальные стали выражать недовольство.

— Куда он подевался? — громко спросил кто-то.

— Обедает, — ответили ему.

— Ничего себе обед, — пробурчал первый.

Еще несколько человек влезли в кузов. Они были рады, что нашли машину, да еще знакомых встретили, но те, истомленные ожиданием, радости их не разделяли и в разговор вступали неохотно.

— Поехали! Хватит! Поехали! — то и дело слышались женские голоса, но непонятно было, к кому они обращались. Скорее всего выражали вслух свое нетерпение.

Наконец появился водитель, низкорослый, лет тридцати. Что мог есть столько времени такой тщедушный человек? Все оживились, зашумели.