— Идет, идет! — радостно твердили женщины, глядя, как шофер неторопливо выходит из столовой. По дороге он еще остановился поболтать с кем-то, потом беззаботно и неспешно направился к машине.

— Слушай, куда ты пропал, мы тут сгорели в этой жарище, — загалдели мужчины, но совсем не сердито, напротив обрадованно.

Улучшилось настроение и у писателя. У самого шофера вид был довольный, веселый. Он стал на подножку и заглянул в кузов. Писатель воспользовался моментом и спросил:

— Друг, а дальше Хаиши ты не поедешь?

— Нет, — ответил водитель и стал шутить с другими пассажирами: — В чем дело, товарищи, откуда вас набралось столько?!

— Джуджгу, дорогой, подожди чуточку. Вардо в магазин побежала, сейчас вернется, — попросила шофера одна из женщин.

— А что ей в магазине понадобилось?

— Да за хлебом пошла.

— За хлебом! — воскликнул Джуджгу. — Фу ты, чуть было не забыл! — Он спрыгнул на землю и так же неторопливо пошел к магазинчику, который лепился возле столовой.

Движение — то же действие, а если человек действует, он не заскучает. Как только машина въехала в ущелье, как только показались лесистые горы по обе стороны реки — по эту и по другую, откуда, несмотря на пыль, поднятую машиной, тянуло прохладой и сыростью, крепким запахом влажной земли, мха и листьев, — у писателя сразу возродилась надежда, что там, в Хаиши, он найдет машину и доберется, куда задумал, вовремя. Он радовался, что видит мутную реку, прихотливо извивающуюся, сильную, волокущую огромные бревна, радовался, что видит кукурузные поля на склонах, а выше, на горах, тропинки, ведущие к пастбищам, — и подсознательно старался все это запомнить получше, чтобы описать, когда понадобится.

А машина тряско и шумно ехала по ущелью Энгури. На подъемах, когда мотор натужно гудел и хрипел, казалось, выбиваясь из сил, писатель не слышал разговора своих спутников, а на ровной дороге он внимательно прислушивался к ним, тем и развлекался. Женщины болтали в основном о покупках, ценах, о делах, которые их ждали дома. Мужчины — о строительстве дороги, которую начали прокладывать по другую сторону реки, — там тянулись остатки взорванных скал.

— Дорога будет что надо, — уверял рыжий длинноусый дядька в синей рубахе навыпуск, с карманами, подпоясанный серебряным пояском, которым обычно перехватывают в талии черкеску.

— Это разве дорога? — подхватил небритый, тот самый, с которым писатель заговорил вначале. — Двум машинам не разъехаться.

— Уча, сынок, — обратилась к нему сидящая впереди пожилая женщина, — это правда, что говорят?..

— Правда, — ответил Уча.

— Горе, горе! — вскрикнула женщина, проводя пальцами по щекам, словно царапая их.

— А что случилось? — всполошились остальные женщины и, приготовившись к причитаниям, приложили ладони к лицам.

— Машина перевернулась, с Чертова поворота сорвалась.

— Горе, горе! — вскричали теперь другие женщины и тоже стали ногтями царапать щеки, но слегка.

— А народу много было?

— Никого, один шофер, — ответил Уча.

— Разбился?

— Насмерть.

— Горе, горе! Женат был бедняга или холостой?

— Двое детей, мальчик и девочка.

— О, горе, горе!

— Отличный был парень, — сказал Уча, который хоть и не знал погибшего, но был доволен тем, что привлек к себе общее внимание.

— Несчастная его жена! Несчастные дети!

Писатель перегнулся через борт и поглядел вниз, туда, где волны реки угрожающе налетали на берег. Он попытался представить себе положение человека, упавшего в эту реку: «Ведь ее не переплывешь, а впрочем, пока долетишь туда с этакой высоты, о скалы разобьешься. А что, если и наша машина сорвется?» Эта мысль порядком испортила ему настроение, и он решил, что глупо думать о том, что может, конечно, случиться, а может и не случиться никогда.

— Когда мы будем в Хаиши? — спросил он Учу.

— Часа в четыре.

— Из Хаиши идут машины в Местию?

— Да кто его знает, когда идут, а когда нет.

Писатель замолчал. Попутчики его некоторое время еще поговорили о погибшем, потом о несчастных случаях вообще и в конце концов перешли на другие темы.

Дорога спустилась со склона в долину, и оглушительный шум реки на время стих. Машина шла мимо кукурузного поля, отделенного от дороги изгородью, в конце поля виднелся амбар, крытый соломой. Солнце пекло нещадно, и тень от деревьев, растущих вдоль дороги, не могла защитить от палящих лучей. Но вот дорога снова вернулась в ущелье, и снова зашумела река. Дорога тянулась вдоль реки, вернее, над ней, над ее быстрым течением, таким грозным, что писатель снова подумал — в случае чего, можно ли выплыть, выбраться из этого водоворота?

Он как раз был поглощен этой мыслью, когда машина внезапно остановилась возле пацхи, крытой тростником. Над крышей вился дымок. Пацха стояла на земле, но балкон, к ней пристроенный, висел над самой рекой. Шофер выскочил из кабины, вошел в пацху и быстро вышел обратно.

— Чего остановились? — спросил писатель.

Шофер о чем-то переговорил с мужчиной, который сидел рядом с ним в кабине, потом они оба вышли на дорогу и начали о чем-то говорить так быстро, что писатель ничего разобрать не мог.

— Почему мы стоим? — спросил он снова.

— Здесь столовая, водитель обедать будет, — ответил Уча.

Писатель взбесился.

— Слушай, друг, ты же только обедал! — крикнул он шоферу из кузова.

— А я снова проголодался, дорогой, — пояснил шофер и невозмутимо продолжил беседу.

Кое-кто из пассажиров выпрыгнул из кузова и пошел в столовую. Начали спускаться женщины. Соскочил и Уча. Был он широкоплеч, с мозолистыми большими руками трудяги, в чувяках и таких же залатанных, как у писателя, брюках. Писатель встал одной ногой на колесо, вторую тоже перенес через борт и спрыгнул.

Камешек, выскочивший из-под его ботинка, угодил в ногу одной из женщин, и она недовольно на него покосилась. Возле пацхи, в тени лежала старая овчарка и поглядывала на прибывших с выражением, не обещающим ничего хорошего.

Писатель вошел в пацху и, прежде чем подойти к прилавку, заглянул в кухню через окошко, вырезанное в стене. Худая женщина в платке мешала большой деревянной лопаткой гоми в котле, висящем над огнем, стены в кухне были закопченные, черные. В самой пацхе, на стене позади прилавка висели нанизанные на веревку сухие круги сулгуни. Пол в пацхе был земляной. Рядом с входной дверью окно, у окна стоял длинный стол с длинными скамейками по обе стороны. Другая дверь выходила на балкон, внизу под балконом протекала река, и создавалось впечатление, что стоишь на палубе маленького пароходика, плывущего против течения к истокам реки. Приятно было глядеть на быструю воду, приятно ощущать на лице ее прохладные брызги.

Балкон был перегорожен занавеской. За нею сидел водитель и еще несколько человек в ожидании обеда. Они о чем-то разговаривали. Писатель снова вошел в пацху. Молодой буфетчик, голубоглазый и светловолосый, резал огурцы и помидоры для салата. Писатель взглянул на ящики с пивом, громоздившиеся в углу.

— Холодное? — спросил он.

— Теплое.

— А что можно поесть?

— Гоми и сулгуни.

— Еще?

— Салат.

— И больше ничего?

— Ничего.

— Давай гоми и сулгуни, и еще салат.

Писатель сел за стол и только тут заметил Учу, который сидел на другом конце длинной скамьи и уплетал гоми с сыром. Когда буфетчик принес еду, писатель попросил у него две бутылки пива, одну оставил себе, вторую протянул Уче.

— Спасибо, — Уча отпил пиво. — Ух, какое теплое…

Писатель ел безо всякого аппетита. Он догадывался, что до вечера ни до какого Бечо не доберется. А от Бечо ему надо было еще долго идти пешком, и перспектива блуждать по горам среди ночи совсем его не вдохновляла. Через открытую дверь он видел овчарку, лениво бредущую по двору, ту самую, что лежала на крыльце, когда они подъехали, и она напоминала ему обо всех злых псах, существующих на этом свете. Вполне возможно, что ночью ему встретится несколько или один из таких псов — и того вполне достаточно. Одним словом, путешествие не сулило никакой радости.