Апрель, солнце, свежесть, роса на листьях, на траве и — торопящаяся к Бахве смерть, несущая мрак, тление, небытие.

Этот контраст между всегда прекрасной, всегда мудрой, вечно живой природой и бренностью людского бытия, безобразным, отталкивающим его концом усугубляется, подчеркивается еще и нравственным, моральным несовершенством человека.

Чичико, сирота, выросший в доме Бахвы, намерен взять от жизни «свое», стать, наконец, ее хозяином. Слишком долго был он глупо робок, пора образумиться… Есть Жужуна, она всегда ему нравилась, так в чем же дело?

«Теперь уж он даст волю своим страстям и желаниям. Какое блаженство переступить порог, перед которым вечно отступал! Какая безграничная свобода!.. Главное тот миг, которым ты живешь сейчас, а все остальное дребедень!»

Но Жужуна почему-то поднимает крик, Жужуна сопротивляется, и прибежавший на ее вопли муж хватается за ружье, гонится за Чичико… Эта ситуация — на грани комического: муж, жена, неудавшийся любовник, но проза Гегешидзе не была бы его прозой, если бы она не сломала, не подняла бы одним махом, единственным поворотом мысли и сюжета (ведь сюжет — это прежде всего развитие характера!) сложившуюся ситуацию до уровня философского и нравственного драматизма.

Да, Чичико убегает. Но… «И вдруг Чичико расхотелось убегать. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, стыд жег его, колени подкашивались, и  ж и з н ь  п о к а з а л а с ь  м е р з к о й. Он обреченно повернулся лицом к Бучунии и где-то за ним увидел далекие горы. Они вздыбились там, далеко, куда едва достигал взгляд, словно синяя гигантская волна, п о д н я в ш а я с я  н а д  р а в н и н о й, готовая вот-вот рухнуть и смести все. Потом грохнул выстрел, горы исчезли…» (подчеркнуто мной. — И. Ш.).

Для меня несомненно, что горы здесь — знак расплаты, мести за нежелание героя быть человеком, за отступничество и самопредательство… Недаром их синяя волна высится «над равниной», то есть — над плоским, примитивным и прагматически животным сознанием, которому Чичико дал полную волю. Он, правда, почувствовал в последний свой миг, что жизнь ему мерзка, но расплата была уже неотвратима… Так кончается «Апрель», и мы видим в нем все те же, прежние, уже знакомые нам черты прозы Гурама Гегешидзе.

Страсть к познанию мира и места, роли человека в нем. Его долга, совести и чести, его «можно» и «нельзя». Его активного, пытливого самопостижения, очевидного, бесспорного в Вамехе из «Грешника», Мушни из «Погони», несчастном Астамуре, шофере из «Чертова поворота», сорвавшемся в пропасть вслед за братом, и в Тархудже из романа «Гость»…

Он тоже хочет знать истину о себе и о жизни, пытается найти причину, исток людских поступков, суждений, симпатий и антипатий, желаний и страстей. Этот непрерывный «поток сознания» Тархуджа заполняет все страницы «Гостя», определяет и движет роман. Действия в прямом смысле слова здесь немного — оно вытеснено либо ретроспекцией, экскурсами памяти Тархуджа в прошлое, либо чередой сегодняшних его мыслей и чувств.

Коротко говоря, Тархудж — идеальный и чуткий «фиксатор» окружающего его бытия, но он чувствует себя гостем в родном городе и вообще в этом мире, ибо с некоторых пор предпочитает всему уединение и покой маленькой деревушки. Он словно олицетворяет человеческое сознание, работающее вхолостую, отрицающее и не желающее действий…

Что ж, это — тоже какая-то позиция и какой-то результат, открытый, д о б ы т ы й  опытом прежней и активной, горячей жизни. Тархудж  п р и ш е л  к нему, он не был дан ему изначально, с рождения. Но это — печальная и какая-то бесплодная мудрость, отрешенная, самозамкнувшаяся и потому — словно бы болезненная…

Я вспоминаю других героев Гегешидзе, прошедших перед нами, резких, порывистых, круто вламывающихся в жизнь, ищущих в ней Гармонии не только для себя. Их путь и поиск лежит через мысль, неотделимую от действия, мысль беспокойную и бесстрашную… Она — «неистовое стремление к непостижимому», как определил сам Гурам Гегешидзе…

Игорь ШТОКМАН