— А что все-таки случилось с тем несчастным, как его угораздило? — спросил он.

— Не знаю, да и кто это может знать, — ответил Уча.

Маленькое село со своими обитателями давно уже скрылось из глаз.

Машина поползла в гору. Чем выше поднималась дорога, тем натужнее гудел мотор. Река осталась где-то далеко внизу и уходила все дальше и дальше. Воды ее опять несли бревна, связанные в плоты, — по небольшому притоку Энгури сплавляли лес.

Машину трясло, заносило на поворотах, оставалось только удивляться, что не вываливаются из кузова ящики, прыгающие, перекатывающиеся от борта к борту.

У писателя из нагрудного кармана даже мелочь высыпалась, что отнюдь его не обрадовало: денег и без того было мало. «Небось на рубль мелочи было», — с сожалением подумал он. Время от времени машина останавливалась, сван и Уча сбрасывали ящики. Из лесу кто-то выходил, забирал тару и снова скрывался в чаще. Грузовик был от заготконторы, и сейчас, в сезон сбора ткемали, во всех деревнях поджидали агента с тарой. Машина постепенно освобождалась от ящиков. Писатель и Уча давно ехали стоя, присоединился к ним и сван. Писатель устал от тряски и грохота, расстался с надеждой вовремя прибыть в Хаиши, перестал обращать внимание на пейзаж, который когда-нибудь мог ему пригодиться. Теперь он смотрел вокруг глазами обыкновенного усталого путника, а не писателя, собирающего материал.

Шофер высунул голову из кабины, жадно вдыхая прохладный воздух.

— Ты здесь в первый раз? — спросил писателя Уча.

— Нет, но давно в этих краях не бывал.

— Ты что, геолог?

— Да.

Наш молодой писатель никогда не называл себя писателем. Во-первых, потому что был еще совсем неизвестен, печатался он очень редко. А во-вторых, надеялся стать великим писателем, а до тех пор предпочитал, чтобы его считали кем угодно, только не сереньким, никому не известным писакой. Вот и соглашался он быть и геологом, и железнодорожником, и колхозником, кем придется. С одной стороны, это было даже полезным для него.

— В Хаиши есть гостиница? — спросил он.

— Не знаю, дорогой. По-моему, нет.

Дорога теперь шла под гору. Вот уже несколько часов она то ползла вверх, то спускалась вниз. Теперь дорога пошла под уклон, спустилась опять к Энгури, где машина остановилась. Шофер, сван и высокий заготовитель в соломенной шляпе вышли и стали громко звать какого-то Уджуши и махать руками.

На краю поля, в самом начале леса кто-то обрубал сучья у поваленного дерева. Это и был Уджуши.

Он бросил топор и быстро пошел к машине. От дороги через поле шла тропинка, вела она к узенькому висячему мосту через Энгури. По ту сторону реки виднелся одинокий дом, деревянная ода, с пристроенной сбоку кухонькой, с сараем и амбаром. За домом и перед ним зеленела кукуруза, и никаких следов другого жилья вокруг.

Уджуши подошел, вежливо поздоровался.

— Как дела? — спросил сван.

— У меня все готово, — ответил Уджуши, — ящиков жду.

— Сколько набрал?

— Да килограммов сто, если не больше.

Уджуши производил приятное впечатление — мужественная внешность, хорошая манера разговаривать и держаться.

— А что, вчера Кочия совсем ящиков не оставил? — спросил заготовитель.

— Бедный Кочия, — покачал головой Уджуши, — мне сегодня Коция Гамзардия сказал.

Все замолчали. Шофер попросил у свана папиросу и закурил.

— Беда, беда случилась, — сказал заготовитель.

— Я просто не мог поверить, — сказал Уджуши.

Снова молчание.

— Бедняга Кочия оставил мне четыре ящика, но ткемали оказалось больше, — заговорил Уджуши.

Заготовитель записывал в блокнот количество розданных ящиков.

— Бери, сколько хочешь, — сказал он.

— Трех будет достаточно.

Уджуши поставил ногу на колесо и, подтянувшись, появился над бортом. Он извинился перед писателем.

— Простите, пожалуйста, я хочу ящики взять.

Писатель передал ему ящики.

Мужчины еще некоторое время поговорили об урожае ткемали, о гибели Кочии, потом стали прощаться.

— Приготовь, Уджуши, ткемали, Астамур вечером заедет и заберет, — сказал заготовитель, забравшись в кабину.

— Я буду ждать, Астамур, — сказал Уджуши шоферу.

Астамур кивнул. Машина тронулась. Писатель смотрел, как Уджуши собирает ящики и идет по тропинке через поле к висячему мосту.

Вот оно, место, откуда сорвалась вчера машина. Наконец они до него добрались. Какая прохлада в лесу, какой жуткий гул доносится из темного провала! С дороги реки не видно, а если сильно наклониться, чтобы разглядеть ее, можно поскользнуться и скатиться вниз. Река далеко, но шум так оглушителен, словно она здесь, совсем рядом. Дорога проходит по самой скале, крутой и гладкой, крутой поворот, Чертов, как все его называют. Густые заросли и папоротники делают лес почти непроходимым. Молча стоят огромные ели и клены. Вокруг тишина, земля сырая, хотя дождей нет уже с месяц, и над вершинами деревьев стоит палящее летнее солнце. Оно все равно не проникает сюда и не высушивает пропитанной сыростью почвы. Скала сочится влагой, вода стекает в овраг и там, наверно, сливается с рекой, чей гул, как угроза, выносится наверх. Белые столбики на краю дороги сбиты, здесь вчера опрокинулась машина. Все стоят и молча глядят в темную бездну.

— Вот, отсюда он… — Астамур поковырял ногой землю на самом краю обрыва.

Высокий заготовитель утер выступившие на глаза слезы.

— Бедный Кочия. Безобидный был человек.

Было не больше пяти, когда они приехали в Хаиши. Их машина обгоняла автобус, вставший посреди дороги, когда писатель услышал, как его окликнули. Он оглянулся и увидел, что из автобуса ему машут и кричат. Кто, он не разглядел, но все равно обрадовался. Он поспешил остановить машину, попрощался со всеми, сунул водителю деньги и побежал назад к автобусу.

А грузовик покатил дальше, своей дорогой. Отделившись от писателя, он стал независимым, недоступным его взору и восприятию.

Когда человек счастлив, все только и делают, что замечают в нем отрицательные качества, когда с ним случается беда, всем он кажется хорошим. Это общеизвестно, и спорить с этим никто не станет. Но Астамур всю дорогу думал про Кочию плохо.

Всю дорогу, пока машина не въехала в Хаиши, он вспоминал слабости Кочии, дурные стороны его характера.

Что за человек был Кочия? По мнению Астамура, был он слабый, безвольный человек, лишенный самолюбия и чувства собственного достоинства, хотя в общении вежливый, простой, скромный. На деле — скупой и жадный, копейки из рук не выпустит, а на чужой счет покутить не дурак. Астамур был на десять лет моложе Кочии и знал его с детства. Кроме того, что они были двоюродными братьями, они еще и жили по соседству, и дома их стояли бок о бок. В детстве Астамур, конечно, не замечал отрицательных черт Кочии и очень любил его. А впрочем, Кочия тогда был другим. Красивым, стройным. Не такой крупный, как Астамур, но зато с такой тонкой талией, что все восхищенно говорили: вот-вот переломится! Даже женщины ему завидовали. «Мне бы такую талию», — думали многие. Плечи у Кочии были прямые, широкие, ходил он легко, ровно. На белом лице выделялись узенькие черные усы, густые волосы он расчесывал на пробор.

А во время скачек от Кочии и вовсе глаз было не оторвать. Как ладно сидела на нем чоха с архалуком и с кинжалом на серебряном поясе. На конные состязания в Зугдиди собирается вся Мингрелия и Абхазия, иногда приезжают всадники из Имеретии. Но разве они могут сравниться с мингрелами! По бокам дороги, ведущей на ипподром, толпится народ, группу мингрельских конников возглавляет Дараселия — в черной чохе на черном скакуне. Среди зугдидцев — Кочия, башлык лихо накручен на голову. Не знал Кочия равных в «маруле» и в «исинди». Стоя на стременах, криком бодрил он коня, А видели бы вы его в «тарчии»! Быстрый и юркий, как рыба, ускользал он от противника. Однажды его взяли в Тбилиси на состязания, он и там отличился. После выступления его пригласил к себе в ложу знаменитый писатель, сам облаченный в национальный костюм. Он обратился к Кочии с такими словами: