— Если вы будете ночевать, я могу дать вам бурку. Больше у меня ничего нет, — любезно предлагает Гио.

— Спасибо, не надо. Я немного отдохну и пойду назад, — отказывается Мушни.

— Куда?

— Куда? — переспрашивает Мушни. — В экспедицию. Это моя работа. Постоянного места у меня нет.

— А-а-а, — понятливо тянет Гио. — Хорошо, наверно, в экспедиции…

— Неплохо.

— А я лесником работаю.

— Тоже дело, — Мушни заглядывает в комнату. — Тапло мне ничего не передавала?

— Нет, ничего.

Теперь уже точно — все. Никакой надежды. Но он все же заходит в комнату. В ней так же темно, как в ту ночь. Но она пустая, совсем пустая. Окно открыто, ветер свободно шарит по углам. Тишина. Ни шума, ни голоса. Мушни стелет на пол кожанку Тапло и ложится на нее ничком. Если б заплакать — стало бы легче. Но слез нет. Он не стыдится своей слабости, не прикрывает руками лицо, искаженное страданьем.

Потом Мушни видит дремучий лес. В лесу, пронизанном лиловым таинственным светом, стоит древний храм. Двери настежь. Пусто. Никого не видно. Мушни стоит среди обвалившихся колонн и вывороченных плит. Узкий коридор ведет во мрак, впереди виднеется только огромный черный котел, в нем что-то варится. Мушни испытывает жуткий страх. Он должен успеть выбежать из церкви, пока из мрачного лабиринта не выскочила обнаженная женщина с распущенными волосами. Мушни знает, что она вот-вот появится, но не может двинуться с места. Через открытую дверь виден лес, таинственный, лиловый. Но в лесу стоит такой же черный котел. Мушни видит, как чья-то рука поднимает крышку котла и снова опускает. Потом в дверях появляется обросший бородатый монах и подзывает Мушни к себе. Чего-то испугавшись, сделав несколько диких прыжков, монах скрывается, а Мушни опять не двигается с места. Ужас его оттого так велик, что в длинноволосом чернеце он узнает себя и боится своего двойника. Страх его так огромен, что, снова завидев в дверях отшельника, Мушни издает отчаянный крик и просыпается.

Кто-то трясет его за плечо, а он никак не вспомнит, где находится. Пытается нащупать револьвер, но его нет. В комнате двое — один стоит над головой, как привидение, другой — трясет его за плечо.

— Проснись, парень, чего ты кричишь. Это я, не узнал? — Мушни узнает голос.

— Кто это? — уже успокоившись, спрашивает он.

— Это я, Тедо. Вставай.

— А в чем дело?

— Милиционеры вернулись. Они знают, что ты здесь.

— Кто им сказал?

— Не время сейчас об этом. Вставай!

Мушни с трудом узнает во втором человеке Гио.

— Что дальше? — спрашивает он.

— Беги немедленно. Они вот-вот нагрянут и меня заберут, если тебя тут застанут.

— Куда бежать?

— Куда хочешь. Спрячься где-нибудь… Чего ты стоишь? — раздражается Тедо.

— Куда бежать, где спрятаться? — твердил Мушни.

Когда милиционеры вошли в комнату Тапло, в ней никого не было…

Мушни отказался бежать и после ухода Гио и Тедо остался лежать на полу… «Будь что будет, — внушал он себе, напряженно вслушиваясь в тишину. — Чему быть, того не миновать». Но едва в коридоре загромыхали сапоги и настала минута, которой он инстинктивно боялся, как зверь, гонимый охотниками, Мушни, не размышляя, вскочил и выпрыгнул в окно.

Наутро он добрался до пастушьей стоянки высоко в горах.

— Пришел? — спокойно спросил Гота. — Уладил свои дела?

— Уладил.

— Он, наверно, есть хочет, принесите ему чего-нибудь, — распорядился Гота.

И Мушни остался с пастухами.

Он опять разъезжал на том белом коне, на котором разыскивал убийц Квирии, снова носил кожанку Тапло, но старался не думать о девушке. Он хотел забыть ее лицо, как человек забывает сон и все случившееся во сне. И в самом деле, разве все, что минуло, не походило больше на сон, чем на явь! Мушни успокоился, разочарование и печаль уже не терзали его, и он ни о чем не задумывался.

Табун двинулся в долину. В горах стояли погожие дни, и Мушни, как и прежде, отрадно было смотреть на золотистую листву деревьев. Кустарники сбрасывали свои изношенные одежды, каплями крови алел на кустах шиповник. Сияющее осеннее небо обещало ясную погоду. Радовало душу веселое журчание ручейков. Отары овец и табуны с топотом спускались по тропинкам, и что-то изумительно прекрасное, утонченное и чистое проявлялось в осенней природе. Мушни ощущал, как это преображение окружающего очищает и будто шлифует его душу. Он словно бы стал более чутким, словно бы глубже что-то постиг. Теперь, если воображение рисовало лицо Тапло, он обращался к нему с любовью и лаской, старался удержать его перед собой подольше, потому что более не винил Тапло ни в чем. В том, что случилось, была виною не Тапло, а судьба Мушни. И он не роптал на свою участь, примирился с ней. Он понял, что от жизни нельзя требовать полного счастья — его не бывает. Счастье и беда неразлучны, как свет и тень. Он благодарил Тапло за то, что она хоть ненадолго, но внесла отблеск счастья в его сумрачную душу. След того озарения навсегда останется в нем. Он был полон благодарности. Никаких упреков, никакого недовольства. Каждый должен довольствоваться малым. Ты есть то, чем создала тебя природа, и на жизнь надо смотреть именно с этой точки. То, что у тебя в душе, — это твоя сущность, а не качество. Нытье — удел слабых, действительность — это и есть несбыточные мечты, вечная грусть о потерянных возможностях, порой подавляемая тоска по тому, что могло бы свершиться, но не свершилось. Мушни понял все это и теперь трезво смотрел на мир, не страшась и не робея.

Когда одним туманным утром пастухи увидели приближающихся милиционеров, Мушни бежать не захотел. Милиционеры поднимались к ним на своих черных конях. Не было сомнений — они знали, что Мушни скрывается здесь. «Как им удалось пронюхать», — удивлялся Гота, стоя вместе с другими над обрывом и поглядывая вниз. Для Мушни появление милиционеров не было неожиданностью, они в его сознании давно лишились реальности и превратились в символ неизбежного.

— Пока я жив, тебя никто не тронет, — спокойно сказал Гота.

— Э, Гота, не стоит! — отозвался Мушни. Он решил закончить игру в прятки с судьбой. То, что должно случиться, рано или поздно произойдет. Он глядел сверху на всадников, на черных коней, они все приближались, уже можно было рассмотреть суровые лица милиционеров, и даже не расслышал, как Гота крикнул:

— Оседлайте ему Белого, быстро!

Утро было холодное, ущелье затягивал густой туман, черные всадники то показывались из серой мглы, то снова скрывались. Понимая, что эта игра днем позже или днем раньше завершится, Мушни все-таки не захотел покоряться. Поэтому, когда к нему подвели белого оседланного коня, он, ни о чем не спросив, не сказав и слова, ловко прыгнул в седло и посмотрел на пастбище, на разбредшихся лошадей, на своих друзей табунщиков и на хмурое лицо Готы. Трудно было расставаться с этими людьми, с этими горами, прощаться с днями, проведенными здесь. Но бежать необходимо, надо еще раз попытаться прорвать зловещий круг судьбы. Он сидел на коне молча, Гота держал Белого под уздцы и вел за собой через пастбище, а черные всадники становились все ближе.

— Поедешь по этой тропе, — сказал Гота, — все время держи вправо и к вечеру будешь в долине, там оставишь кому-нибудь коня и скажешь, что Гота придет за ним. За Белым присмотрят, не беспокойся. Ну, будь счастлив!

Он ударил коня плетью, и тот понесся. Когда подкованные копыта зацокали по камням, Мушни в последний раз оглянулся и увидел, что черные кони уже поднялись на пастбище.

Безудержно мчится Белый под гору, по каменистой тропе, вокруг стелется, ползет туман, и конь врывается в серую пелену, сливаясь с ней. Подковы стучат по камням, в тумане ничего не разглядеть и Мушни не поймет, куда несет его конь, не конь уже, а исполнитель веления судьбы, как исполняют ее и те черные тени, что мчатся вдогонку за ним. Спустившись к нагорью, Мушни оглядывается и замечает преследователей. Они вонзаются в туман, исчезают и снова выскальзывают из серой мглы, они пока что далеко и похожи на движущиеся точки. «Нет, не догнать вам меня, — с усмешкой думает Мушни, — ваши кони устали, не угнаться им за моим неутомимым Белым». Все еще ноющей рукой он тянет узду вправо и забывает обо всем, прислушиваясь к монотонному цокоту копыт. Конь грудью врывается в заросли кустарника, шорох листвы похож на шум морских волн. Выбравшись из кустарника, Мушни опять посылает коня вправо. Здесь подъем. Внизу мелькают преследователи. «Как призраки, — проносится в голове Мушни, — но я все равно уйду от них». Вновь нагорье, окруженное глубокими оврагами, множество узких тропинок пересекают друг друга, уходя неизвестно куда, как и все пути в этом зыбком мире. Мушни помнит: «Держи все время вправо» — и поворачивает коня, но тот артачится, не хочет подчиняться, Мушни вытягивает его плетью, Белый нехотя покоряется, несется вправо и вдруг взвивается на дыбы у края пропасти. Внизу, в тумане, ничего не видно. Скорей обратно! Показались черные кони, они словно не знают усталости. Опять надвигается туман, все исчезает, и время останавливается. Переплелись тропинки, поди разберись, какая левая, какая правая. Куда гнать коня? Каким путем? Кажется, он сбился с дороги. Мушни то и дело оглядывается — из белой молочной завесы тумана, подобно черным чудищам из моря, выплывают преследователи. Снова отрывается от них Мушни, но он уже потерял направление. Отпустив поводья, он хлопает по шее своего верного испытанного друга и вверяет свою судьбу ему. Теперь все зависит от чутья Белого. Почувствовав волю, конь бодро фыркает и мчится, как ветер. Куда он устремился так самозабвенно? Ничего не понять, все стерлось — и пространство, и время.