Я прошел до конца балкона, присел в плетенное из соломы кресло и повернулся к саду. На краю его башней возвышалась торцовая стена кирпичного дома с единственным узким окном. Как прекрасен становился этот сад осенью! Желтые листья осыпались с ольхи, позолоченные ветви блестели на солнце, и только зажатый между двумя стенами, вытянувшийся к небу в поисках солнечного света кедр оставался вечно зеленым. Иногда тетя Нуца играла, и с балкона доносились звуки рояля…

Из узкого оконца в стене высунулся какой-то карлик с маленькой, круглой головой… Раздались шаги — Каха и Зура приблизились ко мне. Зура хлопнул меня по плечу:

— Я с тобой и поздороваться-то как следует не успел, как ты, Тархудж? Сколько лет я тебя не видел?

Каха облокотился о перила и плюнул в сад.

— Ничего, — улыбнулся я Зуре.

Мы разговорились. Мне очень нравился этот парень, теперь уже изрядно располневший и полысевший мужчина. Он был непостоянен, как мартовский день, горяч и душевно участлив. Он мог моментально взорваться, но так же скоро и отходил. То ему жали ботинки, то зубы болели, он уверял, что с ума сойдет от боли, но через минуту забывал и узкую обувь, и зубную боль и приходил в великолепное расположение духа. Он, как великовозрастное дитя, то брюзжал, то хохотал. Он систематически пилил, поучал друзей, воображая, что учит их уму-разуму, хотя сам нуждался в наставлениях, а его внушениям обычно никто не внимал. Само существование этого шумного веселого человека действовало на меня ободряюще. Мне никогда не надоедало его общество. Прежде это был крепкий, высокий и тонкий парень, сейчас он потолстел и налился румянцем, хотя и раньше не отличался бледностью. Когда он по обыкновению начинал жаловаться на самочувствие, нельзя было без смеха смотреть на его пышущее здоровьем лицо.

— Теперь, мой красавчик, — обратился он к Кахе в обычном ироническом тоне, — изволь завтра встать чуть свет и беги на кладбище, я уже договорился с рабочими, не вздумай опаздывать…

— Не вздумаю.

— Поживем — увидим, — ехидно усмехнулся Зура и заворчал, словно Каха уже опоздал на кладбище, — твоя рань — час дня… В девять должен быть на месте, не то…

— Буду!

— Так я тебе и поверил! Как бедному дяде Ираклию не подняться из гроба, так и тебе не вылезти из кровати в девять, — Зура уже по-настоящему сердился.

Каха и впрямь не отличался пунктуальностью, но того проступка, за который его бранил Зура, еще не совершал, завтрашний день еще не наступил, и мне стало смешно. Каха не обращал никакого внимания на гнев приятеля; того карлика, что показался давеча в окне, уже не было видно.

Когда он успел исчезнуть? Я не отрывал взгляда от окна и все же пропустил момент, когда он скрылся. Не слушая препирательств Зуры и Кахи, я глядел на клочок ветреного неба, открывшегося с этого балкона…

Каждый человек — независимая вселенная, сгусток мысли и материи — словно ястреб пронесся, мелькнула беспричинная мысль, и я последовал за ее течением. Человек — тот же космос, где все ежесекундно разрушается и создается, находясь в беспрерывном движении, но общая картина и закономерности не меняются коренным образом, во всяком случае, в нашем представлении. С исчезновением того карлика, который только что выглядывал из окна, ничего не изменилось вокруг, потому что остался сад, который он видел только что, остался дом, из окна которого он только что выглядывал, остался я, минуту назад наблюдавший за ним. Тот человек, возможно, выглянет еще раз, но вот умер дядя Ираклий, оборвалась его жизнь, отгорели и угасли его порой мучительные, порой счастливые страсти, и все это сгинуло почти незаметно, словно никогда не существовало. Уничтожен индивидуальный мир человека, но что такое этот крохотный мир по сравнению с тем, что остается?

Я глядел на серое небо. До сознания смутно доносился разговор между Зурой и Кахой. «Деньги я тебе дам», — словно из-за тридевяти земель долетели слова Зуры… За этим серым небом простиралась черная бесконечность, страшная и неведомая, для которой не существовало смерти дяди Ираклия. Беспорядочные мысли мешались в голове, почему-то я упорно повторял про себя: «Один ушел, другой придет в этот прекрасный сад…» Потом я понял, почему привязались ко мне эти строки — я не разделял сейчас выраженной в них мысли. Смерть каждого человека вызывает невосполнимые качественные изменения, каким бы незначительным и незаметным ни был при жизни умерший. На первый взгляд незаметен и обмен веществ в организме, но ведь результат его весьма существен. Правда, один ушел, другой придет. Это закономерность, но она далеко не безболезненна…

— Не так ли, Тархудж? — ощутил я на плече руку Зуры.

— А?

— Небольшие поминки все-таки необходимы, если не здесь, то в ресторане. Что ни говори, а без этого не обойтись…

— Ты прав, — механически ответил я, снова уходя в свои мысли.

…Поэтому мне кажется, что смерть дяди Ираклия — все же большая потеря, хотя мир и человечество как будто ничего не потеряли, возможно, даже создали другого, ибо лишь для человека не существует возмещения смерти. Поэтому для меня невосполнима утрата дяди Ираклия, Цотне, Важа; я знал и любил их. И оттого, что я любил их, мне невозможно встать на объективную точку зрения и равнодушно воспринимать их уход. Кто знает, может быть, любовь препятствует познанию истины, может быть, для постижения ее необходимо полное хладнокровие? Но равнодушие не человечно. Тогда получается, что животное ближе к истине, человек отчужден, удален от природы, а разум подобен недугу, несущему страдания. Если так рассуждать, выходит, что мышление не естественно, естественна животная покорность, но разве современный человек может, сложа руки, покоряться судьбе? Разумеется, нет. Он не может существовать без любви и пусть даже тем самым приковывает себя ко всему преходящему, и если эта любовь отторгает его от истины, существующей вне и независимо от его сознания, я предпочту ту истину, которую создал он сам. Все это было как будто ясно, лишь с одним я не мог примириться — почему должен был так жестоко страдать человек, подобный дяде Ираклию — добрый, чуткий, благородный? Если жизнь одинаково безразлична ко всем, тогда какой смысл в доброте и благородстве? Как видно, жизнью все-таки управляют другие законы, другая истина, а не та, которую создал человек.

Я встал и посмотрел на Каху. Мы были одни. Зуру отозвали с минуту назад.

— Жизнью управляет рок, а не нравственные законы, не так ли? — с улыбкой спросил я Каху.

— Так. Господь знает, что умствования мудрецов суетны, — добавил мой друг.

Я улыбнулся. Он еще не забыл свое любимое изречение. Опершись о перила, Каха сосредоточенно курил. Он выглядел уставшим и похудевшим. У меня почему-то заболела поясница, я положил руки на пояс и потянулся.

— Эх, не могу понять, как должен жить человек? — сказал я. Когда я произносил эти слова, передо мной встало лицо дяди Ираклия, я думал о распаде их семьи.

— Спокойно, — ответил Каха.

— А если покой невозможен?

— Значит, спокойная жизнь не твой удел.

— Только и всего?

— Пожалуй.

Потом мы с Кахой ушли оттуда и, несмотря на то, что давно не виделись, почти не разговаривали. Погода окончательно испортилась. Ветер как будто улегся, но черные тучи заволокли небо, заметно стемнело, хотя до вечера было еще далеко. В воздухе запахло дождем. Приятно было идти по притихшей улице, словно по тоннелю, образованному строем деревьев, сомкнувших в вышине ветви. Это был старый квартал. Не такой старинный, как Ортачала, но и здесь, наверное, не сыщешь дома, построенного позднее девятнадцатого века. Сейчас бы фаэтон, да булыжную мостовую вместо этого асфальта под колеса, и ты — в минувшем столетии. Мы прошли этот уютный тихий и славный квартал, вышли на шумный проспект Плеханова и свернули влево. Прокатились раскаты грома, стемнело еще заметнее, а там и дождь припустил. Сразу повеяло прохладой. Народ кинулся врассыпную. Женщины прикрывали головы сумками, а мужчины смешно подпрыгивали на бегу. Мы спрятались в первом попавшемся парадном, где стоял теплый запах пыли, к которому сейчас примешивался проникавший с улицы запах дождя. Покрышки троллейбусов и автомобилей с шипением скользили по асфальту. Струи дождя дробились о тротуар. В окна троллейбусов пялились удивленные или насмешливые пассажиры. Некоторые из них, наверно, радовались, что находились в укрытии. Потому и смеялись. С листвы деревьев лились потоки, лужи расширялись на глазах. Ветер заносил брызги дождя в подъезд. Мы отступили. Посвежело и потемнело еще больше.