— Хм, — ухмылялся теткин муж, — эти взгляды весьма обветшали, мой Элизбар. Вы газет не читаете.
— Ваша правда, сударь, я редко читаю газеты, в последнее время зрение подводит меня.
— Надо, батенька, читать и быть в курсе мировых событий.
Сам он поразительно любил газеты, никогда не расставался с ними, и часто его суждения отдавали сухим, официальным тоном газетных статей. Может быть, поэтому я больше верил Элизбару, который опирался не на газетные цитаты, а на собственный опыт, на вековые устои, над которыми иронически посмеивался теткин супруг. Он был немного спесив, как все выбившиеся из своего сословия люди. Он рос в бедности, и когда перед ним распахнулись все двери, когда выучился, обрел уважение и определенную власть, он уверовал лишь в материальные ценности, в то время как Элизбар был неисправимым идеалистом, в молодости пустившим на ветер собственное движимое и недвижимое имущество — поместье разделил между беднейшими соседями и родственниками, большую часть состояния отписал на благотворительные цели, потом пожелал узнать мир и объехал его почти весь, но его любовь к отечеству отнюдь не уменьшилась. Вернувшись на родину, он сразу не сумел разобраться в происходящем, однако духом не пал, не было денег — жил в жесточайшей экономии, были — обедал в «Орианте». О материальном благополучии он никогда не заботился. Дружба, верность, самоотверженность — вот единственное, чем он руководствовался в жизни. Никогда не терял душевной стойкости. Несмотря на многочисленные удары судьбы, он не менялся. В каждом его поступке, в каждом слове сквозила величайшая вера в самого себя, любое испытание он встречал подготовленным, ибо не знал, что значит сомневаться в самом себе или в порядке собственной жизни, внутренние противоречия, вероятно, не мучили его. Он был твердый и цельный человек. Он был Элизбар, и его не интересовало, какие тончайшие, невидимые глазу процессы происходят внутри этого Элизбара. Убежденность в самом себе не содержала и следа самомнения, поэтому ему чужды были упрямство и поза, он умел быть хорошим рассказчиком и внимательным слушателем. Некоторые из кожи вон лезут, чтобы заслужить хотя бы часть того уважения, которое Элизбар приобретал походя. Даже муж моей тетки, за глаза посмеивавшийся над некоторыми привычками и мыслями старика, тем не менее относился к нему с почтением. Чем иным была вызвана эта почтительность, если не подспудным уважением личных и человеческих качеств старика?..
И неожиданная грусть охватила меня, беззаботно идущего по улице. Вот если бы кто-нибудь, похожий на Элизбара, находился рядом со мной в детские и отроческие годы! Ведь в это время мы больше всего нуждаемся в степенном советчике, умудренном жизненным опытом старшем друге, слова которого укрепляют дух, прививают надежду и указывают путь. А я жил, как в пустыне, не находя вокруг ни одного надежного и достойного человека, а тем более такого, которому хотелось бы подражать. Из взрослых я любил и уважал одного Арчила, но о нем, как и о Элизбаре, сохранились только детские воспоминания, а те, что окружали меня потом или встречались на жизненном пути, не вызывали должного почтения. Но когда я переходил улицу перед строем машин, ждущих зеленого света, то стал успокаивать себя, что в жизни всегда чего-то недостает, человек борется не только с внешним миром, но и с самим собой. Я достал сигарету, закурил и остановился у витрины книжного магазина. Окинув взглядом книги за стеклом, я сразу ощутил облегчение, что вовремя унес ноги из этого шумного города. В моей глухой деревушке у меня было и время и желание читать, я уже не вертелся белкой в колесе, как городской житель.
Книги аккуратно стояли на полках. Я разглядывал их и думал, что и они — результат чьей-то внутренней борьбы. Такая борьба, возможно, менее заметна, но куда более напряженна. «Кто знает, — последовал я за своей мыслью, глядя на книги, — может быть, внутреннее состояние, настроение, мировоззрение влияют на человека и даже на судьбу целой нации не меньше, чем внешние обстоятельства, только внешние более заметно? Если бы в далекие века мой народ проявил большее самосознание, большее желание к объединению и меньше стремился к обособлению, врагам не удалось бы так легко разрушить могущественное государство. Почему мои предки не сумели сплотиться и восстать из пепла, подобно фениксу, неужели всему виной только внешние враги? Может быть, помимо исторических объективных обстоятельств существуют и чисто субъективные причины, специфические особенности национального характера? Если верить Вахушти[30], грузины были «в походах храбры, оружелюбивы, отважно-смелы, славолюбивы так, что ради своего имени не остановились бы причинить досаду родине и природному своему царю…». Наверное, поэтому и не сумели мы сплотиться, объединиться под знаменем отечества, Поэтому и заблуждались в выборе друзей и врагов, часто преклонялись перед теми идолами, от которых надо было отречься. Мы равнодушно наблюдали за деяниями достойнейших сыновей нашей родины, безо всяких сочувствия и поддержки относясь к ним, словно борьба, которую вели эти одиночки, не касалась остальных, не служила благополучию всей нации. Одиночки бессильны что-либо изменить, если национальное самосознание не проникло в кровь и плоть масс…
Около меня остановился коренастый мужчина и попросил огоньку. Я дал ему прикурить. Он затянулся и посмотрел на книги в витрине. Судя по внешности, никогда не скажешь, что он умеет читать и писать. Я бы с удовольствием купил пару книг, но магазин сегодня не работал, и я двинулся дальше. Народ беспрерывной толпой тек по проспекту. Я шел, и навстречу мне попадались мои соотечественники, о которых Вахушти писал: «…мужчины и женщины прекрасны, статны, с черными глазами, бровями и волосами; они белолицы, редко бывают смуглы и желтокожи… Волосы у женщин спущены и заплетены, у мужчин подрезаны у ушей. Они с талиями тонкими, особливо женщины, редко же с толстыми. Они энергичны в труде, терпеливы в лишениях, на коне и в коннице смелы, проворны и быстры… Гостеприимны, любят чужеземцев, жизнерадостны. Если их бывает вместе два или три, лишения им нипочем, щедры, не щадят ни своего, ни чужого, сокровищ не копят; благоразумны, быстро-сообразительны, усваивающи, любят учение. Впрочем, с некоторого времени учением называют только чтение книг, письмо, пение церковное и светское и военную службу… Они уступчивы, помнят добро и за добро воздают добром, стыдливы, к добру и злу легко склоняются, опрометчивы, славолюбивы, вкрадчивы и обидчивы»[31]… Я шагал, любуясь проходящими мимо горожанами. Я любил их, но сердце мое щемило, и грусть напомнила мне, как в первый раз родилось желание убежать из этого города…
Тот апрель был солнечным. Сидя у окна, я глядел на каш маленький, уютный дворик. Громко чирикали воробьи, облепившие ветки стройного кипариса. Пухлые соседские малыши усердно ковыряли землю игрушечными лопатками, наполняли ею зеленые ведерки и старательно тащили их в другой угол двора. Дети со всей серьезностью занимались своим делом, а с четвертого этажа доносились звуки рояля. Играл Гия, наш сосед, высокий, бледный и молчаливый блондин лет тридцати. Его голубые глаза холодно взирали на всех, словно не замечая никого вокруг. С первого взгляда он казался нелюдимым, из категории тех граждан, что никогда не здороваются с соседями. Пятнадцати-шестнадцатилетняя сестра Гии, вежливая, смуглая резвушка, училась в музыкальном училище играть на скрипке. Иногда брат и сестра устраивали что-то вроде домашнего концерта, и я, придвинув стул к открытому окну, с удовольствием слушал согласованные, почему-то всегда вызывающие грусть звуки рояля и скрипки. И в тот день я сидел у окна. Приятно пригревало апрельское солнце. Я наблюдал за ребятней во дворе и слушал рояль. Если бы Гия не спился, он бы далеко пошел. Я почти не знал его. Они переехали сюда год назад. Ни родителей, ни родственников у них не было. Та меленькая комната, которую они с сестрой занимали сейчас, принадлежала раньше одинокой старушке. После ее смерти туда вселилась многочисленная семья, перебравшаяся в Тбилиси из Рачи. Глава этой семьи, служил, если не ошибаюсь, директором рынка, а возможно, заведующим столовой, точно уже не помню. Этот директор, не успев к нам перебраться, приобрел синюю «Волгу», которую обычно загонял во двор, вызывая недовольство соседей, потому что машина загораживала вход с улицы. С этим заведующим столовой или директором рынка приехали двое его сыновей, плотных, краснощеких, здоровых и сильных мальчуганов, а всего с женой и родственниками их насчитывалось шестеро душ. Совершенно ясно, что этакой ораве было невмоготу жить в тесной комнате, тем более что они привыкли к простору и свежему воздуху. Соседи поговаривали, что зять нашего нового соседа работает заместителем министра или управляющим какого-то треста, он-то и перетащил этих рачинцев в Тбилиси. Наверное, так оно и было, потому что наш новый жилец отнюдь не производил впечатления незаменимого специалиста, без которого столица Грузии не могла обойтись. Когда они уехали, в ту комнату вселились Гия с сестрой. Эти привезли немногое, Рояль, стол, несколько стульев и раскладушки — вот и все их имущество. Соседка сообщила, что Гия продал нашему работнику прилавка свою великолепную трехкомнатную квартиру вместе с уникальной мебелью, а обмен, дескать, был простой формальностью, но я не верил этим сплетням. Та же соседка уверяла меня, что родители молодых людей были исключительно образованные интеллигенты, но после их смерти жизнь у детей пошла кувырком, Гия спился, но посмотрите, как дрожит над сестрой, вы замечали, как он с ней носится?
